к чему такая спешка майор посмотрите на солнце
К чему такая спешка майор посмотрите на солнце
Эти смирятся, а те взбрыкнут
(Тише ты, дьявол, смирно стой!),
Там ласка нужна, там – корда и кнут
(Пошел! Не бойся, не на убой!),
А те – без убытков нельзя, видать –
Умрут, но себя не дадут взнуздать
Сколько ни бей их – не выбьешь спесь.
Так, взбесившись, и сдохнут здесь.
Хор тунгальских объездчиков
Перевод Д. Закса
Неразумно воспитывать мальчика по «оранжерейной системе» – термин, изобретенный родителями, – если мальчик этот должен самостоятельно вступить в мир и сам заботиться о себе. Если он не редчайшее исключение – один на тысячу,–он непременно должен будет вынести множество ненужных страданий, а возможно, его постигнут самые страшные беды, хотя бы уже потому, что ему неведомы подлинные соотношения между вещами.
Попробуйте-ка дать щенку поесть мыла в ванной или пожевать только что начищенный сапог. Он будет жевать и радостно повизгивать до тех пор, пока не обнаружит, что вакса и коричневое уиндзорское мыло скверно действуют на него. Вот каким образом он убеждается в том, что мыло и башмаки не слишком полезны для здоровья. А любой старый дворовый пес очень скоро докажет ему, как глупо кусать за уши больших собак. Так как он еще юн, то он запоминает эти уроки и к шести месяцам выходит в жизнь хорошо воспитанным маленьким животным, умеющим сдерживать свой аппетит. Если же его уберечь от этой троицы – сапог, мыла и больших собак – до тех пор, пока он не станет совсем взрослым псом с хорошо развитыми челюстями, представьте себе, как бы страшно он занемог и как бы здорово его отлупили! Примените это соображение к «оранжерейной системе» и посмотрите, что из этого выйдет. Звучит это не совсем приятно, но зато это меньшее из двух зол.
А Индия – такое место, в котором, как нигде, не следует воспринимать все слишком серьезно – за исключением, конечно, полуденного солнца.
Чрезмерная работа и чрезмерная затрата энергии убивают человека с тем же успехом, как и чрезмерная приверженность порокам или чрезмерное употребление алкоголя. Флирту здесь не придается значения, потому что человека постоянно переводят с места на место, и кто-нибудь – вы или она – уезжает с военного поста и больше никогда туда не возвращается. Хорошая работа также не имеет значения, потому что человек оценивается по самым худшим результатам его деятельности, а все лучшее, как правило, присваивается кем-то другим. Плохая работа тоже не имеет значения, потому что другие работают еще хуже, и болваны держатся в Индии на своих местах дольше, чем где-либо. Не имеют значения и развлечения, потому что, раз попробовав, вы уже не можете без них обойтись, да и большинство из них не что иное, как попытка так или иначе выиграть деньги у другого. Болезнь также не имеет значения, ибо часы болезни входят в ваше рабочее время, а если вы умрете, другой займет вашу должность и ваше рабочее место в течение ближайших восьми часов, в период между вашей смертью и погребением. Ничто не имеет значения, кроме отпуска домой и получения жалованья, да и то только потому, что они даются скупо. Это качча – расслабленная – страна, где работают несовершенными орудиями, и самое мудрое – не принимать никого и ничто всерьез и, по возможности, быстрей удрать куда-нибудь, где развлечение – это развлечение, а репутация достойна своего обладателя.
Но этот мальчик – история стара, как сами холмы, – приехав сюда, стал все принимать всерьез. Он был миловиден и потому обласкан местным обществом.
Он принял эти знаки внимания всерьез и стал увиваться за женщинами, которые не заслуживали даже того, чтобы оседлать пони для визита к ним. Он нашел, что его новая, свободная жизнь в Индии превосходна. Действительно, вначале она выглядит весьма привлекательной – с точки зрения субалтерн-офицера: эти пони, карточные партнеры, танцы и тому подобное. Он попробовал все это – точь-в-точь как щенок пробует на вкус мыло. Только было поздно – зубы-то у него уже выросли. Он не обладал чувством меры – и впрямь щенок – и не мог понять, почему здесь к нему не относятся с тем же вниманием, как в родительском доме. Это очень задевало его.
Он ссорился со своими сверстниками и, будучи невероятно впечатлительным и уязвимым, долго помнил эти ссоры. Они заставляли его страдать. Он нашел, что все это великолепно: и вист, и скачки, и другие подобного рода занятия, предназначенные для того, чтобы развлечься после службы, но он и их воспринял серьезно, как, впрочем, и похмелье после выпивки. Он потратил все свои деньги на вист и скачки, потому что они были для него внове.
Свои потери он тоже принимал всерьез и вкладывал столько энергии и жара в бега на пони-однолетках (пони с коротко остриженными гривами были запряжены в повозки), где ставка составляла два золотых мухура, словно это были скачки в Дерби. Наполовину все это проистекало от неопытности – так щенок воюет с углом каминного коврика, – наполовину от головокружения, вызванного тем, что мальчик был вытолкнут из своей прежней спокойной жизни на ослепительный свет и сумятицу жизни иной, более напряженной. Никто не предупредил его относительно «мыла» и «ваксы»: ведь для всякого нормального человека само собой разумеется, что подходить к таким вещам надо с осторожностью. Жаль было смотреть, как мальчик вконец себя губит – так жеребенок, доведенный конюхом до изнеможения, вырвавшись от него, падает и ранит себя.
Эта необузданная страсть к развлечениям, не стоящая того, чтобы сворачивать с прямого пути, а тем более вести такую суматошную жизнь, продолжалась шесть месяцев – то есть весь холодный сезон, и мы ожидали, что жара, сознание утраты своих денег и здоровья, а также искалеченные лошади – все это отрезвит мальчика и он обретет равновесие. Ведь так и случается в девяноста девяти случаях из ста. Вы можете наблюдать действие этого принципа в любом военном посту в Индии. Но этот особый случай составил исключение, потому что мальчик был чувствителен и принимал все всерьез – я уже говорил об этом по меньшей мере раз семь. Конечно, трудно сказать, в какой степени эти излишества отразились на нем самом. Впрочем, ничего ненормального, гибельного для здоровья в них не было. Вероятно, будучи выбит из седла в отношении финансов, он нуждался в том, чтобы кто-то его поддержал. Но все-таки воспоминания о его выходках могли бы исчезнуть за один жаркий сезон, а ростовщик помог бы ему преодолеть денежные затруднения. Но мальчик, очевидно, придерживался совершенно иного мнения: он был уверен, что разорился окончательно и выхода нет Когда холодный сезон кончился, с ним весьма сурово поговорил полковник. Это подействовало на него более удручающе, чем когда-либо. А ведь это был всего-навсего обычный «полковничий разнос».
То, что случилось дальше, – любопытный пример того, как все мы связаны друг с другом и ответственны один за другого. Одно замечание, сделанное женщиной в разговоре с мальчиком, сдвинуло что-то в его мозгу. Нет нужды повторять его, ибо это была лишь короткая жестокая фраза, которую выпалили не подумав. Она заставила мальчика покраснеть до корней волос. Он заперся у себя на три дня, а затем попросил двухдневный отпуск – съездить поохотиться в окрестностях загородного дома инженера канала, в тридцати милях отсюда.
Разрешение было получено, и в тот же вечер, ужиная в офицерском собрании, он вел себя более шумно и держался развязнее обычного. Он заявил, что намерен»подстрелить крупную дичь», и уехал в икке в половине одиннадцатого.
Куропатки – единственная дичь, которая водится в тех местах. Ее не назовешь крупной. Поэтому все рассмеялись.
На следующее утро в полк, после короткой отлучки, вернулся один из майоров Ему сразу же стало известно о том, что мальчик отправился»поохотиться на крупную дичь». Майор хорошо относился к мальчику и не раз в течение холодного сезона пытался удержать его. Узнав о его отъезде, майор поднял брови. Он сразу же пошел в его комнату и стал рыться в его вещах Вскоре он вышел. Я в это время расставлял программы состязаний в столовой. В передней никого не было.
– Мальчик уехал на охоту, – сказал он – Но разве на куропаток охотятся с револьвером и бюваром?
– Глупости, майор! – ответил я, догадавшись, что у него на уме.
– Глупости или не глупости, а я сейчас же еду на канал. Мне что-то не по себе.
Он подумал с минуту и добавил:
– Вам это лучше знать, – ответил я – Это же моя профессия.
– Отлично,– сказал он – Вы должны поехать со мною. И немедленно. Мы едем в икке на канал охотиться на антилоп. Ступайте возьмите ягдташ. быстро. и сразу сюда с ружьем.
Майор был человек решительный, и я знал, что зря он приказаний не отдает. Поэтому я повиновался, а по возвращении увидел, что он уже погрузил в икку ружья в чехлах и запасы еды – все необходимое для охоты.
Он отпустил возницу и стал править сам. Через военный пост мы ехали медленно, но как только выехали на пыльную дорогу между холмами, майор пустил пони быстрой рысью. Лошадь, выросшая у себя на родине, может в критическую минуту сделать все, что от нее потребуют. Мы проехали расстояние в тридцать миль меньше чем за три часа, хотя чуть не уморили бедную скотину.
– К чему такая безумная спешка, майор? – спросил я.
– Мальчик один, предоставлен самому себе вот уже два. пять. постойте. четырнадцать часов! Повторяю, мне не по себе.
Его беспокойство передалось мне, и я тоже стал подгонять кнутом пони.
Когда мы добрались до загородного дома инженера канала, майор крикнул слугу мальчика, ответа не было. Тогда мы подошли к дому, окликая мальчика по имени. Но ответа по-прежнему не было.
– Он, видимо, ушел на охоту, – заметил я.
И сразу же увидел в одном из окон маленький горящий фонарь – «летучую мышь». Было четыре часа дня. Мы оба замерли на веранде, затаив дыхание, стараясь уловить каждый звук. И вдруг услышали: жжж. жжж. Несметное число мух жужжало в комнате. Майор ничего не сказал, только снял свой шлем, и мы тихо вошли внутрь.
Мальчик лежал мертвый на чарпаи посреди пустой, выбеленной известью комнаты. Выстрелом из револьвера он разнес себе череп в куски. Ружья в чехлах еще были связаны ремнями, так же как и спальные принадлежности, а на столе лежал его бювар с фотографиями. Он скрылся сюда от нас, чтобы умереть, как отравленная крыса!
– Бедный мальчик! Ах он бедняга! – тихо сказал майор как бы про себя.
Затем он отвернулся от кровати и обратился ко мне: – В этом деле мне нужна ваша помощь.
Майор глядел через мое плечо и бормотал про себя: «Мы приехали слишком поздно. Как крыса в норе. Ах, бедняга!»
Мальчик, должно быть, полночи писал письма родным, своему полковнику и девушке в Англию, а закончив их, сразу же выстрелил в себя, ибо он умер задолго до того, как мы вошли.
Я читал все, что он написал, и листок за листком передавал майору.
Из его писем мы узнали, как серьезно он воспринимал все окружающее. Он писал, что «не в силах вынести бесчестье», его письма изобиловали выражениями вроде «несмываемый позор», «преступное безрассудство», «погубленная жизнь» и тому подобное. А кроме того, в письмах к отцу и матери содержалось так много личного, что публиковать это было бы святотатством.
Наиболее трогательным было письмо к девушке в Англию. У меня перехватило дыхание, когда я прочел его, а майор даже не пытался сдержать слезы. Я почувствовал к нему уважение. Он читал, раскачиваясь из стороны в сторону, и плакал, как женщина, не заботясь о том, что я это вижу. Письма были так мрачны, так безнадежны, так хватали за душу! Мы забыли о всех безрассудных поступках мальчика и помнили только о бедняге, который лежал на чарпаи, и о листках в наших руках, исписанных каракулями. Было совершенно невозможно отправить эти письма в Англию. Они разбили бы отцовское сердце и, уничтожив веру матери в своего сына, погубили бы и ее.
Наконец майор вытер платком глаза и сказал:
– Ничего себе, приятное известие получит английская семья! Что же нам делать?
Памятуя о том, зачем майор привез меня сюда, я ответил:
– Он умер от холеры. Мы были около него в это время. Мы не можем ограничиться полумерами. Идемте.
И началась одна из самых трагикомических сцен, в которых я когда-либо принимал участие. Стряпня огромной лжи, изложенной в письме, подкрепленной свидетельскими показаниями, – и все это только для того, чтобы утешить родных мальчика. Я стал набрасывать черновик, а майор время от времени вставлял свои замечания и одновременно собирал листки, написанные мальчиком, и бросал их в горящую печь. Когда мы принялись за эту работу, был тихий, знойный вечер, и лампа светила тускло. Наконец мне удалось найти вполне удовлетворительный вариант случившегося. В нем говорилось, что мальчик был образцом всех добродетелей, что в полку его любили и полагали, что его ожидает блестящее будущее, и тому подобное. Я писал, как мы ухаживали за ним, когда он заболел. Зачем? Вы понимаете, тут уж было не до мелкой лжи – я сообщил, как он умер, не испытывая никаких страданий. Пока я все это писал, думая о несчастных людях, которые прочтут это письмо, слезы душили меня. Потом зловещая нелепость всего, что произошло, вызвала у меня смех, который смешался со слезами. Тогда майор сказал, что нам обоим надо бы выпить.
Страшно даже сказать, сколько виски мы выпили, прежде чем письмо было окончено. Но виски не оказало на нас никакого действия. Потом мы сняли с мальчика часы, медальон и кольца. В заключение майор сказал.
– Нужно будет послать прядь волос. Женщины дорого ценят такие вещи.
Но, как вы сами понимаете, мы не могли найти подходящей пряди. Мальчик был темноволос. Майор, к счастью, тоже. Я отрезал ножом прядь волос у майора повыше виска и положил ее в сверток, который мы готовили. Приступ смеха и рыданий вновь овладел мной. Я вынужден был остановиться. Майор находился почти в таком же состоянии. Но мы оба знали, что худшая часть дела еще впереди.
Мы запечатали сверток, фотографии, медальон, печатку, кольцо, письмо и прядь волос сургучом, принадлежавшим мальчику, и с помощью его же печатки.
Потом майор сказал:
Мы вышли и около часа гуляли по берегу канала. Мы съели и выпили все, что привезли с собой до того, как взошла луна. Теперь я точно знаю, что чувствует убийца. Наконец мы заставили себя вернуться в комнату, где находился фонарь и то, другое, и принялись за следующую часть работы. Я не буду писать об этом. Это было слишком страшно. Мы сожгли кровать и выбросили золу в канал. Мы собрали в кучу циновки и поступили с ними тем же способом.
Я пошел в деревню и достал там две большие мотыги – мне не хотелось, чтобы крестьяне нам помогали. В это время майор занимался.. всем остальным.
Четырех часов тяжелого труда стоило нам вырыть могилу. Пока мы трудились, мы обсуждали, будет ли уместно прочесть то, что мы помним из заупокойных молитв. Мы сошлись на том, что прочитаем «Отче наш» и еще одну, самую простую, обычную молитву за упокой его души. Затем мы зарыли могилу и пошли на веранду, а не в дом, и там улеглись спать Мы смертельно устали.
Наутро майор с хмурым видом сказал:
– Нам нельзя возвращаться назад до завтрашнего дня. Мы должны соблюсти приличия и дать ему достаточно времени, чтобы умереть. Запомните: он умер сегодня рано утром. Это прозвучит более естественно.
Очевидно, майор не сомкнул глаз ни на минуту и все это время обдумывал происшедшее.
– Так почему же мы не привезли с собой его тело? – спросил я
– Потому что люди попрятались в своих домах, когда услышали о холере.
Это была чистая правда Мы совсем забыли о пони, и он сам убежал домой.
Так мы провели в загородном доме, совершенно одни, весь этот душный, жаркий день, вновь и вновь проверяя нашу версию гибели мальчика, чтобы выяснить, нет ли в ней уязвимых мест Какой-то индиец заглянул около полудня, но мы сказали, что сахиб умер от холеры, и тот сломя голову удрал. Когда спустились сумерки, майор поведал мне все свои былые опасения относительно мальчика, а также страшные истории о самоубийствах или о покушении на самоубийство, истории, от которых волосы шевелятся на голове. Он рассказал, что сам, когда был еще юн и недавно приехал в Индию, пытался однажды сойти в ту же Долину Теней. Поэтому он понимает, какие мысли теснились в смятенном мозгу бедного мальчика. Он добавил, что юношам свойственно в моменты покаяния преувеличивать свои грехи, считать их более тяжкими и неизгладимыми, чем они есть на самом деле. Мы проговорили весь вечер и еще раз прорепетировали нашу версию смерти мальчика. Когда взошла луна и мальчик, согласно придуманной нами истории, был только что похоронен, мы отправились через холмы в обратный путь. Мы шли с восьми вечера до шести утра, но и смертельно усталые, мы все же не забыли по возвращении зайти в комнаты мальчика, спрятать его револьвер с соответственным числом патронов в патронташе, а также положить на стол его бювар. Затем мы разыскали полковника и доложили ему о смерти мальчика, чувствуя себя более чем когда-либо убийцами. Потом мы отправились спать и проспали двенадцать часов: мы были вконец обессилены.
Об этом происшествии помнили столько, сколько обычно было принято в таких случаях. Не прошло и двух недель, как все забыли о мальчике. Многие, однако, не преминули заявить, что майор поступил безобразно, не доставив сюда тело для погребения с надлежащими воинскими почестями. Но самым печальным из всего, что случилось, было письмо матери мальчика, адресованное майору и мне, с большими чернильными разводами на листе. В самых прочувствованных выражениях там воздавалась хвала нашей огромной доброте.
Она писала, что будет обязана нам до конца своих дней.
Если принять во внимание все, что произошло, она действительно была нам обязана – хотя и не совсем за то, что имела в виду.
К чему такая спешка майор посмотрите на солнце
Тайна танцующей коровы
Я сидела на уроке биологии и смотрела в окно. За окном шел мокрый снег. По улице шли прохожие, тоже, естественно, мокрые. А в соседнем со школой детском кинотеатре шел штатовский ужастик под названием «Дед Мороз — вампир». Из окна класса мне была отлично видна афиша, рекламирующая этот фильм. На афише огромными буквами было написано:
Как же, круто — держи карман шире! Видела я эту дребедень по видику. Чушь собачья! И надпись на афише неправильная. Это у нас в России — Дед Мороз, а у них в Америке — Санта-Клаус.
Урок тянулся, как жевательная резинка. Я прямо заколебалась сидеть, а звонка все не было и не было. Ну и школа, блин горелый, даже звонки вовремя не дают.
Раньше я училась в другой школе, пока с родителями не переехала на новую квартиру. И вот с первого сентября пришла сюда. Мне здесь сразу же не понравилось. Такая тоска! Не успеешь рот раскрыть, как тебе уже двойку ставят. Если и правду говорят, что у человека головной мозг на девяносто процентов не работает, то у здешних преподавателей, по-моему, он не работает на все сто!
Судите сами. На прошлой неделе историк у меня спрашивает: «Мухина, кто такой Наполеон?» Ну, я ему, в шутку разумеется, отвечаю: «Наполеон — это французский коньяк». Так вы не поверите, он мне пару влепил. Да еще сказал при этом: «У тебя, Мухина, интеллект на уровне табуретки». За своим интеллектом лучше б смотрел. А то как ни придет на урок, первым делом дает письменное задание, а сам наушники нацепит и гоняет музон по плееру. Я один раз случайно услышала, что у него там крутится. И знаете что? Песенка под названием «Розовые ушки у моей подружки». А еще чего-то о моем интеллекте рассуждает. Молчал бы уж в тряпочку.
Мне вообще в этом году круто не везло. И не только потому, что в новую школу пришла. В мае, к примеру, за мной иностранные шпионы гонялись; в июле меня отечественные бандиты преследовали; а в сентябре такая примочка приключилась, вспоминать и то противно. Чокнутый профессор Федякин хотел вытащить из моей головы мозг! Для своих чудовищных экспериментов. Даже сейчас, спустя три месяца, при одном воспоминании об этом по телу мурашки бегают.
Да, жизнь, конечно, не бисквитное пирожное. Это я давно поняла. Еще в детском саду.
Но ничего. Скоро наступит Новый год, и все мои неприятности как ветром сдует. Вы спросите: почему? А я вам отвечу — в следующем году мне исполнится четырнадцать лет. А сейчас мне, как вы сами, наверное, догадались, тринадцать. Да еще родилась я тринадцатого числа. Да еще в роддоме под номером тринадцать. Въезжаете?! Три раза по тринадцать!
Потому-то круглый год у меня были одни неприятности.
Зато в следующем году заживу тихо и спокойно. Запишусь в какой-нибудь кружок кройки и шитья, или марки стану собирать. Хотя, откровенно говоря, неохота мне жить тихо и спокойно. Со скуки помереть можно. А я не хочу помирать со скуки.
Ведь приключения — это так здорово! При условии, конечно, что тебе везет, и все кончается хорошо. А у меня пока что (тьфу-тьфу-тьфу) все кончалось хорошо. Как-то умудрялась сухой из воды выходить.
В общем, этот год был не такой уж и плохой. Все шпионы и бандиты загремели в тюрьму. Чокнутый профессор Федякин угодил в сумасшедший дом. А я на первом же уроке безопасности получила сразу три пятерки.
Когда следователь должен был прийти в первый раз, мы все ждали, что вот сейчас дверь откроется, и в класс войдет высокий голубоглазый спортсмен с кольтом 45-го калибра и с гаванской сигарой в зубах. Дверь открылась… и в классе появился маленький, толстенький человек с большими усами.
— Здорово, орлы! — сказал он. — Разрешите представиться, майор Гвоздь! Петр Трофимыч! Двадцать пять лет безупречной службы в рядах Московского уголовного розыска!
— Здра-а-сте, — протянули мы разочарованно.
— Не «здра-а-сте», — передразнил нас майор Гвоздь, — а «здравия желаем, товарищ майор!».
Вот так супермен. Скорее уж солдафон.
— Начнем наш урок. — Он открыл классный журнал. — Кто правильно ответит, что такое «черемуха», тому я сразу поставлю пятерку.
— Можно я! Можно я! — поспешно вскочила моя подружка Светка в надежде получить легкую пятерку.
— Ну давай. — Петр Трофимыч подкрутил правый ус.
— Черемуха — это такой цветочек, который…
— От-ставить! — приказал Гвоздь. — Садись. Неверно. Кто еще скажет?
Тут вскочила моя вторая подружка, Ленка.
— Черемуха, — затараторила она, — это дерево, на котором весной распускаются беленькие цветочки…
— Тоже неверно, — ко всеобщему удивлению, произнес майор. — Садись. Есть еще желающие ответить?
— Есть, — сказала я. — «Черемуха» — это слезоточивый газ. Применяется омоновцами при разгоне демонстрация и митингов.
— Молодец! — одобрительно воскликнул Петр Трофимыч. — Как звать?!
— Ставлю тебе, Мухина, пятерку. А все записали в тетрадях: «Черемуха» — лакримогенное вещество. Распадается за 1,5–2 часа. Вызывает у человека отравления различной степени. Наиболее эффективным средством защиты является противогаз.
— А если нет противогаза, — спросил кто-то, — тогда как?
— Тогда надо закрыть глаза, а рот и нос зажать платком, смоченным в любой жидкости. Понятно?
— Понятно, — нестройным хором ответил класс.
Майор Гвоздь достал из кармана мятую пачку «Беломора» и выбил из нее папиросу.
— Теперь мой второй вопрос. — Он прикурил от самодельной зажигалки. — Кто из вас ходит в кружок или секцию?
Оказалось — все ходят. Кто в шахматный клуб, кто на курсы вязания, кто на шейпинг. Только одна я из всего класса занималась каратэ и дзюдо.
Петр Трофимыч дружески хлопнул меня по плечу.
— Вот, ребята, берите пример с Мухиной. В шахматы играть или там шейпингом заниматься можно и на пенсии. Если вы, конечно, доживете до пенсии. А сегодня вам надо уметь защищать себя от бандитов. Сами видите, какая в стране криминальная обстановка… — Майор снова хлопнул меня по плечу. — Давно, Эмма, каратэ занимаешься?
— С прошлого года. А в этом году на кик-боксинг записалась.
— Вот это по-нашему! — восхитился Гвоздь. — Ставлю тебе еще одну пятерку!
И он влепил в журнал еще один пятак. Все прямо обалдели от такой фишки. И только наша главная задавака Элька Синичкина с ехидной улыбочкой сказала:
— Подумаешь, кик-боксинг. Зато у Мухиной по биологии две двойки и одна единица.
Майор Гвоздь строго посмотрел на Синичкину.
— А тебя как зовут, красавица?
— Элеонора Синичкина, — жеманно ответила Элька. — Я круглая отличница.
— Так, так, так… — Майор выпустил из ноздрей густое облако дыма. — А вот скажи, Элеонора Синичкина, идешь ты, к примеру, в школу, а рядом с тобой началась перестрелка. Что ты будешь делать?
Ехидная улыбка медленно сползла с Элькиных губ.
— Убегу, — пискнула она.
— «Убегу», — передразнил Петр Трофимыч. — Нет, Синичкина, не убежишь. Пуля догонит. И останутся от тебя только твои хорошие отметки… — Гвоздь перевел взгляд на меня. — А ты, Мухина, как поступишь в подобной ситуации?
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Кроме нас – никто
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Моим добрым друзьям
Александру Вячеславовичу Румянцеву
И Андрею Николаевичу Ратникову.
– Отставить курение… – прозвучало из темноты спокойным, но твердым шепотом, без естественного бы в данный момент раздражения. Не внезапно прозвучало, потому что шаги были слышны и силуэт пару раз высвечивался. Но с этой стороны идти могли только свои, поэтому тишину громким уставным вопросом никто не нарушил.
– Я ж с головой под камень забрался, товарищ майор… – узнав голос Солоухина, сказал старший лейтенант Семарглов, наполовину шутливым и даже слегка просящим тоном. Характер у него легкий и позволяет так разговаривать со старшими по званию. Обычно это оппонента обезоруживает и переводит разговор с приказного на почти бытовой уровень. – Меня ж, как крота, не видно ни сверху, ни снизу, ни со стороны, ни изнутри…
– И я не видел… Видеть вовсе не обязательно… И никогда из тебя с такими разговорами настоящего спецназовца не получится… – оказавшись рядом, в большой яме под резко скошенной каменной скалой, майор заговорил уже спокойнее, но с некоторой обреченностью. – Отставить, я сказал…
Старший лейтенант вздохнул и послушно затушил сигарету о камень, ухмыляясь тому, как сидящий рядом с ним младший сержант Симаков жадно втягивал ноздрями остатки сигаретного дыма. Старший лейтенант обещал дать младшему сержанту пару раз затянуться, но не успел.
Майор Солоухин шмыганье чуткого и объемного сержантского носа тоже уловил.
– Видишь, Василий Иванович, даже Симаков носом шевелит… Он курящий, а чувствует… А кто не курит, за пару километров запах поймает… Учти на будущее – на время операции курить бросаешь! Последний раз говорю…
Теперь, несмотря на спокойный и даже уравновешенный тон, старший лейтенант понял серьезность предупреждения и не решился перевести разговор в шутку.
– Так точно, товарищ майор, понял…
– И хорошо. Что тут у вас?
– Со стороны основного направления никакого движения. И ни звука. С противоположной стороны, от кишлака, практически тоже ничего. Только один раз кто-то из-за поворота ущелья выходил. С фонарем. Себе под ноги светил. Что-то искал как будто…
– Может, сигнал подавал? – переспросил майор.
– Мне тоже так, товарищ майор, показалось, – сказал младший сержант сиплым от легкой простуды голосом. Ночь среди камней в горах не равнозначна долгому дню на солнечном пляже! Это уже давно известно, и на севшие голоса участников ночных операций никто внимания не обращает. – Там, похоже, какая-то периодичность была.
– Сигнал обычно поверху подают, – не согласился старший лейтенант Семарглов. – Иначе его только в узком секторе видно. И если сигнал, то чаще просто мигают… Включают и выключают…
– Необязательно, – теперь уже младший сержант не согласился. – Можно просто фонарем покачивать. Кто знает, тот поймет.
– Как будто под какую-то мелодию… Медленную, протяжную… Как муэдзин поет…
– Мне показалось, это просто в такт шагам, – высказал свою версию старший лейтенант. – По камням человек шел, спотыкался, под ноги светил. Оттого и такт неровный…
– Молитва… – задумался майор. – Что-то я слышал про такие сигналы… Где-то это уже было… Ладно, посмотрим…
Майор к доводам младшего сержанта прислушивался больше, чем к размышлениям старшего лейтенанта, и странности в таком своем отношении не видел. Младший сержант уже год в спецназе воюет, а старший лейтенант месяц как был прикомандирован из десантуры и после короткой подготовки отправлен сюда. Глупость, конечно, несусветная – просто так вот взять и создать два батальона спецназа, чуть-чуть поднатаскать их и загнать сразу в Афган. Раньше здесь всего одна отдельная рота спецназа ГРУ воевала. Подготовленная без спешки и с толком. Еще в Союзе каждый солдат, не говоря об офицерах, ползком десятки километров одолел, а бегом сотни… Здесь это очень сгодилось. Рота в самом Кабуле квартировала и по всему Афгану моталась из боя в бой. Отсыпались, сидя в вертолетах. Но так эта рота воевала, что за три года беспрестанных боев потеряли только одного человека убитым и одного раненым. Вот командование и решило усилить спецназ численно. Солдат-то нашли и даже подготовить сумели. А где офицеров взять? Офицер спецназа должен десятикратно превосходить по подготовке солдата, а кто отпустил на это время. Собирали с миру по нитке, формировали батальоны и из танкистов, и из артиллеристов, и из десантуры, и из мотопехоты, учитывая индивидуальную физическую подготовку и не учитывая при этом мнения опытных спецназовцев – брать следует не тех, кто умеет драться, не единоборцев, а тех, кто умеет терпеть, кто особенно вынослив, – бегунов-стайеров, лыжников, биатлонистов. Однако командованию всегда виднее. Пусть и из лучших набирали, но и этого было мало. И мало кого беспокоила мысль о том, что подготовка офицеров спецназа ГРУ – дело многолетнее и специфическое.
Плоды сказались сразу – большие потери. Такие потери, которых не знали в роте, подготовленной без спешки и именно по полной программе спецназа ГРУ… Но одновременно с этими потерями и учились. На собственной крови…
– На вчерашние сигналы не похоже? – спросил майор, глядя на рядового, третьего члена маленького временного поста.
– Совсем другие, – категорично ответил тот. – Вчера поверху фонарем махали. Будто склон осматривали…
– Ладно. Продолжайте наблюдение, обе стороны контролируйте… – сказал майор, одним рывком выпрыгнул из ямы и шагнул на тропу, полого поднимающуюся по склону горного хребта. Следовало и другие посты опросить.
Мягкие стоптанные кроссовки ступали по каменистой почве почти бесшумно. Спецназовцы сами покупали себе на базаре кроссовки. В стандартной армейской обуви по горам бегать – врагу не пожелаешь. А они себе не враги.
Спать особенно хочется ближе к утру. Невыносимо хочется. Глаза сами собой закрываются. И бороться с этим практически невозможно. Так глаз человеческий устроен, что время от времени ему необходимо мигнуть. Думаешь, что просто мигаешь. И только потом понимаешь, что глаза сами собой закрылись и ты, против воли своей, от себя такого не ожидая, упал в сон. Всего-то на несколько секунд. Может быть, на минуту. И просыпаешься в испуге. Спать на посту – преступление. И пусть не один ты на посту, пусть еще две пары глаз утомляются, всматриваясь в темноту… Где гарантия, что они не закрываются точно так же, как твои глаза. А наблюдение необходимо обеспечить непрерывное…
Старший лейтенант Василий Иванович Семарглов всегда считал себя человеком бессонным, то есть способным переносить отсутствие сна спокойно, как и положено офицеру. А сейчас чувствовал себя так, словно никогда раньше и на посту-то не бывал. Правда, на таком посту он никогда не был. Любой пост там, по другую сторону границы, в Советском Союзе, никак нельзя сравнить с постом в Афгане. Здесь и ответственность несравнима. И, казалось бы, ответственность должна мобилизовать организм. А она, наоборот, искушает…
Первая операция всегда – испытание. Но Василий Иванович, бывший старший лейтенант десантных войск, ныне старший лейтенант спецназа ГРУ, всегда считал себя хорошо подготовленным и физически, и психически для того, чтобы стать хорошим воином. И сейчас недоумевал, отчего так слипаются глаза…
Отправляясь в Афган, старший лейтенант Семарглов думал, что там ему будут сниться сны о доме. А оказалось, что ему здесь вообще ничего не снится. Даже когда засыпаешь по-настоящему, впечатление складывается такое, что на мгновение проваливаешься в тьму, и тут же глаза открываешь. Оказывается – несколько положенных часов спал. Точно так же, как на посту, когда только на миг глаза смыкаешь. И вообще непонятно, спишь ты или нет…
– А мне даже раз курнуть не удалось… – вздохнул младший сержант Симаков. Так тяжко вздохнул, словно ему показали и не дали единственный за целую неделю кусок хлеба.
– Будем привыкать… – скорее сам себя успокаивая, чем младшего сержанта, сказал старший лейтенант Семарглов. – Некурящие в самом деле запах издалека чуют… Беда с этими некурящими…
Возвращался майор тем же путем через час с небольшим, когда рассвет не пришел, а свалился на ущелье. Сначала небо слегка посветлело, а потом солнце резко, рывком, словно совершая побег из плена, вырвалось из-за хребта, покрытого вцепившимися в камни облаками. Но ночную прохладу оно сразу прогнать не смогло. Жара наступает обычно часа через три-четыре, наваливается мутной липкой субстанцией, которая даже думать мешает, а уж шевелиться в эту жару совсем желания не появляется. Тогда уже солнце радости доставлять не будет никому – это знали все, и спецназовцы, и моджахеды, и просто мирные жители окрестных кишлаков, если здесь есть все же мирные жители, как в этом кто-то пытается спецназовцев уверить. Сами они, и не без оснований, в этом сильно сомневаются.
– Все спокойно? – спросил майор старшего лейтенанта Семарглова, который на этот раз не курил, и даже запаха сигаретного дыма в окопе не чувствовалось – внял, кажется, уговорам.
– Опять не пришли… – посетовал старший лейтенант.
– Продолжать наблюдение. Появятся… Обязательно появятся… – Майор собрался покинуть окоп и шагнуть на тропу, но, ухватившись рукой за каменный бруствер, остановился и обернулся. – Курить хочется… – скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал старшему лейтенанту.
– Хочется, – обреченно сознался тот. – Аж в горле, товарищ майор, все дерет, до кашля…
– Много раз пробовал. Не получается… Говорят, бросить курить в десять раз труднее, чем бросить пить…
Майор положил руку старшему лейтенанту на плечо. Прямо и жестко в глаза посмотрел:
– Ты бросил курить. Это я тебе обещаю. Больше, Василий Иванович, никогда не захочешь… Запомни…
– Я запомню, товарищ майор…
Солоухин опять собрался уходить, но снова остановился.
– Скажи-ка, старлей, а тебя давно по имени-отчеству начали звать?
– Со школы… Тогда анекдоты про Василия Ивановича в моде были. Я сначала даже обижался, потом привык…
– Я так и думал, что с детства…
Майор просто развернулся, выпрыгнул из укрытия и пошел. И опять его мягкой поступи было совсем не слышно…
Три дня назад майора Солоухина вызвали в штаб. Обычный вызов, какой всякий раз бывает перед новым заданием, и даже