кобыле так с утра заправил что дворник вытащить не смог
А. С. Пышкин. Евгений Онегин. Моя кавер-версия
Поэма неизвестного автора, пересказанная Валери Бором, отредактированная и по возможности улучшенная им с тем, чтобы ея можно было читать в обществе дам.
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он кольт к виску себе приставил,
Вот только выстрелить не смог.
Спасибо, дворник дело справил,
И топором его хватил…
А дядя деньг сундук оставил
Всего лишь четверть прокутил.
Его пример – урок, не спорю.
Что жизнь? И чем поможешь горю?
Всю жизнь работаешь, копишь,
И не доешь, и не доспишь,
И, кажется, достиг всего ты,
Пора оставить все заботы,
Жить в удовольствие начать
И прибалдеть, и приторчать.
Ан нет, готовит снова рок
Суровый новый свой урок.
Итак, песец приходит дяде.
Навек прощайте водка, бл*ди…
И в мрачны мысли погружен
Притих на одре смерти он.
Племянник.
Звать его Евгений.
Он, не имея сбережений,
В какой-то должности служил
И дяди милостею жил.
Евгения почтенный папа
Каким-то важным чином был.
Он осторожно, в меру хапал,
И много тратить не любил.
Евгений был практичен с детства:
Свое неверное наследство
Не тратил он по пустякам.
Пятак слагая к пятакам.
Он был глубокий эконом:
То есть, умел судить о том,
Зачем все пьют и там, и тут,
Хоть цены все у нас растут.
Бывало, на балу, танцуя,
В смущеньи должен был бежать:
Его трико… смолчу, рифмуя…
Не в силах было удержать.
И ладно б, если б все сходило
Без шума, тихо по ночам,
А то ведь получал, вредило,
За баб не раз уже по щам.
Мы все пихаемся помногу
Уж где-нибудь, да как-нибудь,
Так что чудями, слава Богу,
У нас не мудрено блеснуть.
Но поберечь не вредно семя,
Уд к нам одним концом прирос!
Тем боле, что в и наше время
Так на него немерен спрос!
Ну, а пока у нас есть время,
Поговорим на злобу дня.
Так что я там втирал про семя.
Забыл.
Но это все фигня!
А ежль «Проверено, мин нет!»,
А ежль еще чего.
Но нет.
Черед и этому придет,
А нас пока Евгений ждет.
Но тут насмешливый читатель
Возможно, мне вопрос задаст:
«Ты с бабой сам лежал в кровати?
Иль, может быть, ты педераст?
Иль, может, в бабах не везло,
Коль говоришь, что в них все зло?».
Я сам люблю, к чему скрывать,
С хорошей бабою кровать.
Но баба бабой остается,
Пускай хоть в дрызги разобьется!
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
Он в первый день, без рассуждений
В кусты крестьянку поволок.
И, преуспев там в деле скором,
Спокойно вылез из куста,
Обвел свое именье взором,
Посьцал и молвил: «Красота!»
Один среди своих владений,
Чтоб время с пользой проводить
Решил в то время наш Евгений
Такой порядок учредить:
Велел он бабам всем собраться,
Пересчитал их лично сам,
Чтоб легче было разобраться,
Переписал их по часам.
Бывало, он еще в постели
Спросонья чешет два яйца,
А под окном уж баба в теле,
Ждет, не дождется, у крыльца.
В соседстве с ним, и в ту же пору
Другой помещик проживал.
Но он такого бабам пору,
Как наш приятель, не давал.
Похуже баб, похуже водки,
Не дай вам Бог такой находки,
Какую сей лихой орел,
В блатной Москве себе обрел.
Ширялся Вова понемногу,
Но парнем славным был, ей-Богу,
И на природы тихий лон
Явился очень кстати он.
Ведь наш Онегин в эту пору,
От гребли частой изнемог.
Лежал один, задернув шторы,
И уж смотреть на баб не мог.
Привычки с детства не имея
Без дел подолгу пребывать,
Нашел он новую затею:
И начал крепко выпивать.
Что ж, выпить в меру – худа нету,
Но наш герой был пьян до свету…
Из пистолета в туз лупил,
И как верблюд в пустыне пил!
Её там не нашел покуда,
И сколько не пил – все еще…
Но пусть не прячется, паскуда –
Найду, коль есть она вообще.
Онегин с Ленским стали други:
В часы свирепой зимней вьюги,
Подолгу у огня сидят,
Ликеры пьют, за жизнь галдят.
Но тут Онегин замечает,
Что Ленский как-то отвечает
На все вопросы невпопад,
И уж давно смотаться рад,
И пьет уже едва-едва.
Послушаем-ка их слова:
-Куда, Владимир, ты уходишь?
-О да, Евгений, мне пора!
-Постой, с кем время ты проводишь?
Скажи, ужель нашлась дыра?
-О да! Ты прав. Но только, только.
-Ну, шуровые, ну народ!
Как звать чувиху эту? Ольга?
Что? Не дает? Как не дает?!
Знать, ты неверно, братец, просишь.
Постой, ведь ты меня не бросишь
На целый вечер одного?
Не сьцы! Добьемся своего!
-Ну, как у Лариных?
-Фигня!
Напрасно поднял ты меня.
Ловить там ничего не стану,
Тебе ж советую Татьяну.
-Но почему.
Эх, друг мой Вова!
Баб понимаешь ты хреново.
Меж тем двух гребарей явленье
У Лариных произвело
На баб такое впечатленье,
Что зды их набок повело.
Итак, она звалась Татьяной.
Грудь, ноги, стан – все без изъяна,
И этих ног счастливый плен
Мужской еще не ведал ген.
А как ты думал, не хотела
Она попробовать гребца?
-Хотела так, что аж потела
И изменилася с лица.
Романы про любовь искала,
Читала ночью, как могла,
И все попу пересказала…
А щелку – строго берегла.
Не спится Тане, враг не дремлет,
Любовный жар её объемлет:
-Ах, няня, няня, не могу Я,
Открой окно, зажги свечу.
-Ты что, дитя?
-Хочу, хочу Я,
Хочу Онегина, хочу!
Наутро рано Таня встала,
Себя об лавку почесала,
И села у окошка сечь,
Как Бобик Жучку будет влечь.
А Бобик Жучку шпарит раком!
Чего бояться им, собакам?
Лишь ветерок в листве шуршит,
А там, глядишь, и он спешит.
А что ж Онегин? С похмелюги
Рассола выпил целый жбан.
Нет средства лучше. Верно, други?
И курит стоптанный долбан.
Во рту говно, курить охота
В кармане только пятачок,
И тут в углу находит кто-то
Полураздавленный бычок.
И крики радости по праву
Из глоток страждущих слышны
Я честь пою, пою вам славу
Бычки, окурки, долбаны!
Себя не долго Женя мучил
Раздумьем тягостным, и вновь,
Так как покой ему наскучил,
Вином в нем заиграла кровь.
В мечтах Татьяну он представил,
И так, и сяк ея поставил.
Решил: «Сегодня ввечеру
Сию Татьяну отдеру!»
День пролетел, как миг единый.
И вот Онегин уж идет
Как и условлено, в старинный
Тенистый парк. Татьяна ждет.
Минуты две они молчали.
Подумал Женя: «Ну, держись»!
Он ей шепнул: «Вы мне писали. »
И рявкнул вдруг: «А ну, ложись».
Орех, могучий и суровый,
Стыдливо ветви отводил,
Еще горел закат багровый
И день, чуть морщась, уходил.
От ласк Онегина небрежных
Татьяна как в бреду была.
Шуршанье платьев белоснежных.
И после стонов неизбежных
Свою невинность пролила.
И вот, пока мы тут болтали,
Свою Онегин сбавил прыть,
И нам придется с ним и с Таней
На бал немедля поспешить.
О, бал давно уже в разгаре!
В гостиной жмутся пара к паре,
И взгляд мужей всех напряжен
На баб, окромя личных жён…
Да и примерныя супруги
В отместку брачному кольцу,
Кружась с партнером в бальном круге,
К чужому тянутся свинцу…
В сортир летит Евгений с ходу.
Имел он за собою моду
Усталость быстро душем снять,
Что нам не вредно б перенять.
Затем к столу Евгений мчится.
И надо же беде случиться:
Владимир с Ольгой за столом.
А Тани нету, вот облом..
Он к ним идет походкой чинной,
Целует руку ей легко;
— Здорово, Вова, друг старинный!
— Жуан пили! Бокал, Клико!
Бутылочку «Клико» сначала,
Потом «Зубровку», «Хванчкару»,
И через час уже шатало
Друзей, как листья на ветру.
Владимир, поблевав немного,
Чего-то стал орать в пылу,
Но, бровь свою насупив строго,
Спросил Евгений: «По хлеблу. «
Потом побил зеркал немножко,
Прожег сигарою диван,
На площадь, выйдя, крикнул: «Прошка!
Гони скорей домой, болван!»
Meтельный вихрь во тьме кружится,
В усадьбе светится окно.
Владимир Ленский не ложится,
Хотя уж спать пора давно.
Он в голове полухмельной
Был занят мыслию одной,
И, под метельный ураган,
Дуэльный чистил свой наган.
Халупой красной солнце встало,
Во рту с похмелья стыд и срам.
Онегин встал, раскрыл хлебало
И выпил водки 200 грамм.
Поляна белым снегом крыта.
Да, здесь все будет шито-крыто.
-Мой секундант,- сказал Евгений,
-Вот он мой друг, мсье Шаpтpёз.
И вот друзья без рассуждений
Становятся между берез.
Он на врага глядит сквозь мушку,
Владимир тоже поднял пушку,
И не куда-нибудь, а в глаз
Наводит дуло, ононас.
Евгения меньжа хватила,
Мелькнула мысль: «Свиное рыло!
Ну, подожди, дружок, дай срок!».
И первым свой нажал курок.
Что ж делать, знать натуры женской
Не знал один, должно быть, Ленский.
Ведь не прошел еще и год,
А с Ольгой уж другой живет.
Оговорюсь, другой стал мужем,
Но не о том, друзья, мы тужим.
Глава 5. Путешествие Онегина.
Дороги! Мать твою налево!
Кошмарный сон, верста к версте,
О, Александр Сергеич, где Вы?
У нас дороги еще те.
Чрез двести лет дороги, верно,
У нас изменятся безмерно.
Так ведь писали, верно, Вы?
Увы! Вы точно не правы.
Евгений наш уже в столице,
А нам пора проститься с ним…
Ну что, дружок? Опять не спится?
Все думы заняты одним…
Ах, поздно. Тихо спит столица.
Ночь бездыханна и тепла.
Мне тоже жалко с ним проститься,
Но что поделаешь, дела…
Рабы страстей, рабы порока,
Стремимся мы по воле рока,
Туда, куда бросает путь,
Где, по возможности, все даром…
Спешим мы сделать все пожаром,
И поскорее улизнуть.
Но время между тем летит,
И ничего нам не простит.
Пересказ 2016 года.
Оригинальная редакция здесь.
http://poets.h1.ru/All/Econtent.htm
Внимание! Данный документ содержит ненормативную лексику.
От себя.
Когда-то в детстве я знал строфу из такого вот варианта Онегина:
В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Онегина хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»;
Он, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман. Но кто-то спер
Уже давно его перчатки,
За неименьем таковых
Онегин смолкнул и притих.
Потом, в перестройку, Я узнал, что эти замечательные строки написал Александр Хазин.
А еще по магнитофонам ходила порнопоэма «Евгений Онегин» неизвестного автора под псевдонимом А.С.Пышкина. Она была удивительно веселой, но слушать ее при дамах было как-то неудобно. И вот, недавно обнаружив ея в Инете, Я не решил сделать свою кавер-версию для дам, убрав маты и смягчив отдельные моменты. Кое-что вообще убрал, добавил несколько своих строф, сократил Эпилог и преобразовал его в 5-ю Главу, убрал Пролог, и переделав и сократив его, поместил в Эпилог. Кажется, стало лучше.
Надеюсь, меня не сочтут за плагиатора.
Загадка «Евгения Онегина». Что имел в виду Пушкин?
Вспомнилось мне тут, неожиданно, начало «Евгения Онегина»-
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмёт тебя?»
И стало мне интересно, что значит фраза «он уважать себя заставил» и как именно он сделал?
Первое что приходит на ум- написал завещание и тем самым заставил дорогого племянника за ним ухаживать.
НО, оказывается есть и другая и очень интересная версия- во времена Пушкина словосочетание «уважать себя заставил» распространенным фразеологизмом, который означал «он умер». Просто тогда это выражение было расхожим. Пушкин не догадывался что через много лет оно выйдет из употребления, и мы будем ломать голову, как именно дядя заставлял окружающих себя уважать.
И тут у меня все вообще перевернулось! Совсем же по другому все звучит! ГГ и так циник тот еще, а тут и вовсе- И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
В общем дошло до того что я позвонил теще (50 лет преподает русский язык и литературу), она на стороне версии о завещании, но 100% аргументов тоже привести не может.
Глава первая
И жить торопится, и чувствовать спешит.
Князь Вяземский[2]
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!»
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbe€, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
лондонский одет—
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
XIII. XIV
,
Онегин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
XVIII
венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.
Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился– и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло5) мне надоел».
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
XXIII
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной,—
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
XXVII
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
XXVIII
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
XXXII
Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
XXXIII
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
XXXIV
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь.
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.
XXXVI
Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за€ полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра,
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?
XXXVII
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
XXXVIII
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
XXXIX. XL. XLI
XLIII
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать– но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он– с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
XLVII
Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:
Вот ночь; но меркнут златистые полосы облак.
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро.– Была то година златая.
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Сиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щеки
Едва оттеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; ………………………
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;
Лишь крик протяженный из дальней промчится
деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Все спит. ………………………
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
XLVIII
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессону,
Опершися на гранит.
(Муравьев. Богине Невы)
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.
Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин– сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
LVIII
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.