лонжюмо вознесенский о чем

15.05.202316.05.2023 admin 0 Comments

Лонжюмо вознесенский о чем

Из данного материала, который я планирую подробно рассмотреть и подвергнуть критике, возможно, вычленю ряд эпиграфов, которые намерен включить в состав произведения, где, по-возможности, беспристрастно желаю рассмотреть творчество известнейшего (своими необычайнейшими достижениями) автора четвёртой «пятетверти» двадцатого века.
Перейти к основному содержимому
Главная
Русское поле
Содружество литературных проектов
На русских просторах Журнал Подъем Литературный меридиан Приокские зори
Ссылки
О журнале
Редсовет
Подшивка
2015 (30)
2014 (153)
2013 (138)
2012 (150)
2011 (61)
Навигация
Каталог авторов
Последние обновления
Заметки
Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ ХРОНОСА
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
СЛАВЯНСТВО
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
АПСУАРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
МОСКОВИЯ
Рейтинг@Mail.ru
Рейтинг@Mail.ru
Вы здесь
Главная
Юрий ПАВЛОВ. Андрей Вознесенский: неюбилейные заметки

***
Андрей Вознесенский, цитируя Мандельштама, выражает своё самое творчески заветное: «…только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение» (Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010). В этом очень спорном утверждении, выражающем один из главных постулатов модернистов и их последователей, не случайно не говорится о главном. Без определения понятия «бытие» все слова остаются словами с невнятным, тёмным смыслом. Уже одно то, что в данном высказывании «материя», «сравнение», «бытие» употребляются как понятия однородные, вызывает вопросы и возражения.
Механизм рождения смысла в поэзии Вознесенского точно определил его друг Василий Аксёнов: смысл появляется из «игры словом» (Цит. по: Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010). Только какие это смыслы, Аксёнов умалчивал. О другой игре в творчестве Вознесенского говорит Павел Басинский. Отталкиваясь от слов поэта «Я — Гойя», он утверждает: «Это серьёзность, переходящая в шутовство. Но изначально поэты и были шутами. Шутами, которые на странном своём шутовском языке говорили правду королям» (Цит. по: Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010). Иллюстрируется сия мысль выступлением Вознесенского во время известной встречи Никиты Хрущёва с деятелями литературы и искусства в марте 1963 года. К этому событию, к якобы противостоянию поэта с системой, неоднократно обращался сам Вознесенский и его поклонники. Вот и в 2013-ом году «Новая газета» отметила 50-летие «кремлёвской порки» полосным материалом Дмитрия Петрова («Новая газета». — 2013. — №26).
Думаю, данный эпизод нельзя рассматривать как проявление инакомыслия, «шутовства» Вознесенского. Выступление поэта не выходило за рамки советскости. Прав Станислав Куняев, утверждающий следующее: «Истерика Хрущёва, которую он устроил Вознесенскому была полным недоразумением» (Куняев Ст. Любовь, исполненная зла… — М., 2012). И далее Куняев назвал то, что роднило руководителя государства и правоверного советского поэта: ненависть к Сталину, ратование за возвращение «ленинских норм жизни», негативно-кощунственное отношение к Православию…
От обсуждения этих и других принципиальных историко-политических, философски-онтологических, духовно-религиозных вопросов почитатели Вознесенского чаще всего уходят. Они, подобно Басинскому, предпочитают выражаться отвлечённо-абстрактно: «Дело в том, что в, может, и неплохие, но эстетически затхлые советские годы Вознесенский взял и откупорил бутыль с джинном метафорической свободы. И загнать этого джинна обратно были уже не в силах ни Хрущёв, ни Брежнев, ни Андропов» (Цит. по: Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010).
Во-первых, Хрущёв, Брежнев, Андропов, борющиеся с «джинном метафоризма», звучит фантазийно-смехотворно. Не думал, что такой серьёзный критик, как Павел Басинский, страдает болезнью Байгушева, Огрызко… Во-вторых, зачем обеднять, искажать эстетическую картину литературы 50–70-х годов? Куда Басинский дел, например, старших собратьев Вознесенского — Валентина Катаева, Юрия Олешу, Семёна Кирсанова, Николая Асеева? Они свои игры с художественными тропами не прекращали никогда. В-третьих, и это главное, что конкретно привнёс в отечественную поэзию Андрей Вознесенский своим «метафоризмом свободы»?
Ответ у Басинского предельно прост и банален: стихотворец сравнил себя с Гойей, один из своих сборников назвал «неслыханно-дерзко» «Треугольная груша», «посмел сравнить свой портрет с аэродромом». Но всё-таки Вознесенский сравнил свой не портрет, а автопортрет, и не с аэродромом, а с аэропортом («Ночной аэропорт в Нью-Йорке», 1961). Суть же, конечно, в другом: не в сравнениях и метафорах, а в тех чувствах и смыслах, которые при помощи художественных тропов рождаются.

Источник

Русская история по Вознесенскому

Лучшая память о поэте – стихи.
Вот о них и речь.

В молодости, в 1962 Андрей Вознесенский написал поэму «Лонжюмо».
Сейчас ее забыли. А вспомнят – передернут плечами: «конформизм – он и есть конформизм»…
Что ж – глупо спорить с очевидным. Впрочем, кто не грешил – пусть бросит камень. А поэты грешили – так или иначе – просто все. Если уж Пушкин славил Николая, а Мандельштам (пусть с петлей на шее) того, кого сам же назвал Кремлевским горцем…

Но у ТАЛАНТЛИВОГО человека, каким был Вознесенский в самом конформистском стихотворении есть нечто большее, чем конформизм.

Впрочем, напомню, о чем речь.

«Лонжюмо» – место под Парижем, где в 1910 (кажется) году находилась «партийная школа».
В этой школе Ленин обучал «лучших рабочих» бежавших из России – учил марксизму, тактике революционной борьбы и т.д.
В 1962, после XXII съезда, с новым витком «разоблачений культа», с выносом Сталина из мавзолея и т.д., такой была казенная идеология: доброго дедулю Л. противопоставляли злому папе С. И вот, «дети ХХ съезда», «литература оттепели» как умели, раскрашивали эту схемку в своих стихах, повестях…
До романов дело не дошло: Хрущев сперва взгромоздил ноги на стол и, явив лицо «реформатора», наорал на «пидорасов» (персонально на Вознесенского), ну а потом «нашего дорогого Н.С.» вышвырнули вон – и тема понемногу стухла…

Так вот.
В поэме «Лонжюмо» есть такие строки :

Настоящие эмигранты
Жили в Питере под охраной,
воровали казну галантно,
жрали устрицы и гранаты –
эмигранты!
Эмигрировали в клозеты
с инкрустированными розетками,
отгораживались газетами
от осенней страны раздетой,
в куртизанок с цветными гривами –
эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе
изолированный, недобрый,
средь великодержавных харь,
среди ряс и охотнорядцев,
под разученные овации
проезжал глава эмиграции –
Ц а р ь!
Эмигранты селились в Зимнем.
А России
сердце само –
билось в городе с дальним именем
Л о н ж ю м о.

Не знаю, кому как – по-моему сильные стихи.
Но я не посмел бы выступать «о поэзии». Хочу сказать пару слов все-таки о политике.

Легко заметить, что стихи эти не только убийственно точны в отношении ТОЙ власти (хотя поклонники «царя-мученика», наверное, будут возмущены).
Сегодня «несогласные» легко скажут: «удивительно актуальные стихи».

Но это все – детали.
Эти стихи точно описывают не имя, а ФУНКЦИЮ ВЛАСТИ в России. Какое конкретное значение на временной оси не подставляй – в яблочко!
Вот в чем их сила.

И эта горькая ирония истории – хотел того Вознесенский или нет – ПРЯМО СОДЕРЖИТСЯ В ЕГО СТИХАХ.
От перемены мест слагаемых сумма не меняется – от переезда Ленина из Лонжюмо в Зимний ФОРМУЛА ВЛАСТИ НЕ ИЗМЕНИЛАСЬ!

Понятно, она стала более кровавой – на то и революция – но СУТЬ ВЛАСТИ не изменилась.
ОТЧУЖДЕНИЕ ВЛАСТИ от народа, «эмигрантский» (внутренне-эмигрантский) характер власти не менялся.

Дворянская – большевистская – «демократическая» – «чекистская»; варяги-ордынцы-номенклатура – «элита»; наследственные-назначенные-избранные.
Меняется правящий класс, меняются цари-генсеки-президенты, меняются «Зимние», меняются формы собственности, меняются отношения с Западом/Востоком, меняются границы, столицы и название страны, уровень жизни и образования населения, меняется абсолютно ВСЕ…

Не меняется одно – ФУНКЦИЯ ОТЧУЖДЕНИЯ ВЛАСТИ.
Она точно воспроизводится на всех витках спирали русской истории. Как воспроизводится и авторитарный скелет власти – в любых одеждах, под кожей молодой, морщинистой, загорелой, бандистски-татуированной или аристократически-тонкой.
Почему сие?

Об этом – ВСЯ русская философия-литература-история.
Власть везде и всегда берет столько власти-собственности, сколько ей дает народ. А народ, «общество» в России отдавали и отдают – ВСЕ. Потому что сами это брать НЕ В СОСТОЯНИИ. А когда власть падает (1917, 1991), те «представители народа», кто выскакивает ей на смену, просто входят в ту же самую КОЛЕЮ ВЛАСТИ – в ней и едут.

Одни русские мыслители таким положением вещей восхищались, другие проклинали, одни тут видели «духовность», другие «рабство», одни «соборность», другие – «каторжность».
Но писали и пишут об этом все.

И Вознесенский – тоже.
Талантливый был человек.

Источник

Андрей Вознесенский — Лонжюмо: Стих

Авиавступление

Посвящается слушателям школы Ленина в Лонжюмо

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.
Работают поршни,
соседи в ремнях засыпают.
Ночной папироской
летят телецентры за Муром.
Есть много вопросов.
Давай с тобой, Время, покурим.
Прикинем итоги.
Светло и прощально
горящие годы, как крылья, летят за плечами.

И мы понимаем, что канули наши кануны,
что мы, да и спутницы наши,—
не юны,
что нас провожают
и машут лукаво
кто маминым шарфом, а кто —
кулаками…

Земля,
ты нас взглядом апрельским проводишь,
лежишь на спине, по-ночному безмолвная.
По гаснущим рельсам
бежит паровозик,
как будто
сдвигают
застежку
на «молнии».

Россия любимая,
с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью пронзили.
Россия,
я — твой капиллярный сосудик,
мне больно когда —
тебе больно, Россия.

Как мелки отсюда успехи мои,
неуспехи,
друзей и врагов кулуарных ватаги.
Прости меня, Время,
что много сказать
не успею.
Ты, Время, не деньги,
но тоже тебя не хватает.

Но люди уходят, врезая в ночные отроги
дорог своих
огненные автографы!
Векам остаются — кому как удастся —
штаны — от одних,
от других — государства.

Его различаю.
Пытаюсь постигнуть,
чем был этот голос с картавой пластинки.
Дай, Время, схватить этот профиль,
паривший
в записках о школе его под Парижем.

Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.
Россия, прости незамятые тропки.
Простите за дерзость,
что я этой темы
касаюсь,
простите за трусость,
что я ее раньше
не трогал.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время, как я тебя часто
прощаю.

Струится блокнот под карманным фонариком.
Звенит самолет не крупнее комарика.
А рядом лежит
в облаках алебастровых
планета —
как Ленин,
мудра и лобаста.

В Лонжюмо сейчас лесопильня.
В школе Ленина? В Лонжюмо?
Нас распилами ослепили
бревна, бурые как эскимо.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.
Под береткой, как вспышки,— пыжики.
Через джемперы, как смола,
чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!
Словно соты, прозрачны доски.
Может, солнце и сосны — тезки?!
Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то — верфью,
а еще почему-то — ветром,
а еще — почему не знаю —
диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы,
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
опилки
из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла —
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков,
скрипачей…

Ленин был
из породы
распиливающих,
обнажающих суть
вещей.

Врут, что Ленин был в эмиграции
(Кто вне родины — эмигрант.)
Всю Россию,
речную, горячую,
он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты
пили в Питере под охраной,
воровали казну галантно,
жрали устрицы и гранаты —
эмигранты!

Эмигрировали в клозеты
с инкрустированными розетками,
отгораживались газетами
от осенней страны раздетой,
в куртизанок с цветными гривами
эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,
изолированный, недобрый,
средь великодержавных харь,
среди ряс и охотнорядцев,
под разученные овации
проезжал глава эмиграции —
царь!

Эмигранты селились в Зимнем.
А России
сердце само —
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.

Этот — в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»…
…Под распарившимся Парижем
Ленин
режется
в городки!

Раз!— распахнута рубашка,
раз!— прищуривался глаз,
раз!— и чурки вверх тормашками
(жалко, что не видит Саша!) —
рраз!

Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков,—
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз!— по тюрьмам, по двуглавым —
ого-го!—
Революция играла
озорно и широко!

Раз!— врезалась бита белая,
как авроровский фугас —
так что вдребезги империи,
церкви, будущие берии —
раз!
Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов!» Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!
Раз.

…А где-то в начале века
человек,
сощуривши веки,
«Не играл давно»,— говорит.
И лицо у него горит.

В этой кухоньке скромны тумбочки
и, как крылышки у стрекоз,
брезжит воздух над узкой улочкой
Мари-Роз,

было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский
Мари-Роз,

прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленинское стекло,

и мне мнится — он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,

или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?

или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж —

крыши сизые галькой брезжат,
точно в воду погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,

над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,

он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию —
за то, что ее срыли!

и сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
окровавленное
лицо,

и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,

а за ними — фронты, Юденичи,
Русь ревет со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,

вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров —
славлю стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!

Он отсюда
мыслил
ракетно.
Мысль его, описав дугу,
разворачивала
парапеты
возле Зимнего на снегу!

(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)

В доме позднего рококо
спит, уткнувшись щекой в конспекты,
спит, живой еще, невоспетый
Серго,

спи, Серго, еще раным-рано,
зайчик солнечный через раму
шевелится в усах легко,
спи, Серго,

спи, Серго в васильковой рубашечке,
ты чему во сне улыбаешься?
Где-то Куйбышев и Менжинский
так же детски глаза смежили.

Что вам снится? Плотины Чирчика?
Первый трактор и кран с серьгой?
Почему вы во сне кричите,
Серго?!

Жизнь хитра. Не учесть всего.
Спит Серго, коммунист кремневый.
Под широкой стеной кремлевской
спит Серго.

Ленин прост — как материя,
как материя — сложен.
Наш народ — не тетеря,
чтоб кормить его с ложечки!

Не какие-то «винтики»,
а мыслители,
он любил ваши митинги,
Глебы, Вани и Митьки.

Заряжая ораторски
философией вас,
сам,
как аккумулятор,
заряжался от масс.

Вызревавшие мысли
превращались потом
в «Философские письма»,
в 18-й том.

Однажды, став зрелей, из спешной
повседневности
мы входим в Мавзолей, как в кабинет
рентгеновский,
вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас.

Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин:
«Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?!

Скажите, Ленин, где победы и пробелы?
Скажите — в суете мы суть не проглядели. »

Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно
прозрачное чело горит лампообразно.

«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»
И Ленин отвечает.

Источник

Посвящается слушателям
школы Ленина в Лонжюмо

И мы понимаем, что канули наши кануны,
что мы, да и спутницы наши,—
не юны,
что нас провожают
и машут лукаво
кто маминым шарфом, а кто —
кулаками.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время, как я тебя часто
прощаю.
_____

В Лонжюмо сейчас лесопильня.
В школе Ленина? В Лонжюмо?
Нас распилами ослепили
бревна, бурые как эскимо.

А еще почему-то — верфью,
а еще почему-то — ветром,
а еще — почему не знаю —
диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы,
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
опилки
из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла —
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков,
скрипачей.

Ленин был
из породы
распиливающих,
обнажающих суть
вещей.

Настоящие эмигранты
пили в Питере под охраной,
воровали казну галантно,
жрали устрицы и гранаты —
эмигранты!

Эмигранты селились в Зимнем.
А России
сердце само —
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.

Этот — в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки».
. Под распарившимся Парижем
Ленин
режется
в городки!

Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков,—
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз!— по тюрьмам, по двуглавым —
ого-го!—
Революция играла
озорно и широко!

. А где-то в начале века
человек,
сощуривши веки,
«Не играл давно»,— говорит.
И лицо у него горит.