милый друг я умираю оттого что был я честен
Пантеон гениев России. «Глубокий демократ» Короленко: огни трёх революций
ПАНТЕОН ГЕНИЕВ РОССИИ, «ГЛУБОКИЙ ДЕМОКРАТ» КОРОЛЕНКО:
ОГНИ ТРЁХ РЕВОЛЮЦИЙ
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою…
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею.
«…Радуешься тому, что он живёт и здравствует
среди нас, как какой-то титан, которого не могут
коснуться все те отрицательные явления, которыми
так богаты наша нынешняя литература и жизнь»
Иван Б у н и н. «Литературное наследство»,
т. 84, кн. 1. М., 1973, с. 377).
В июле 1920 года (незадолго до кончины) Владимир Галактионович писал: «Порой свожу итоги, оглядываюсь назад. Пересматриваю старые записные книжки и нахожу в них много «фрагментов», задуманных когда-то, по тем или иным причинам не доведённых до конца… Вижу, что мог бы сделать больше, если бы не разбрасывался между чистой беллетристикой, публицистикой и практическими предприятиями, в роде Мултанского дела или помощи голодающим. Но ничуть об этом не жалею. Во 1-ых не мог иначе. Какое-нибудь дело Бейлиса совершенно выбивало меня из колеи. Да и нужно было, чтобы литература в наше время не оставалась безучастной к жизни…». Мудрый, взвешенно-весомый вывод, итоговое жизненное размышление: «Вообще-то я не раскаиваюсь ни в чём, как это встретишь среди многих людей нашего возраста: дескать «стремились» к одному, а что вышло. Стремились к тому, к чему нельзя было не стремиться при наших условиях. А вышло то, к чему привёл «исторический ход событий»…
«Глубокий демократ» (по определению Луначарского) Короленко страстно отстаивал идеи народности и гуманизма. Публицистико-очерковые выступления Короленко не раз всколыхнули волны протеста и негодования по поводу поругания прав человека: будь то Мултанское дело в защиту крестьян-удмуртов (90-ые годы) или дело Бейлиса ( 1910-ые годы). Поиски «настоящей жизни», «едкое чувство вины за общественную неправду», неприятие «дурного общества» характеризуют взгляды этого «насквозь русского писателя» ( Роза Люксембург).
ЗЕРКАЛО И ЗАЗЕРКАЛЬЕ ТРЁХ РЕВОЛЮЦИЙ:
«Русь, куда несёшься ты. »
«Чувствую, что в воздухе носится новое
миропонимание, миропонимание демократическое,
Из письма М. Г о р ь к о г о
В очерке «Парадокс» Короленко дал афористическую формулу действенного гуманизма ( близкую общественно-нравственному идеалу Плеханова), сказав, что человек создан для счастья, как птица для полёта. Публицистическое эссе «Мгновение» Короленко начинает «горьковскими» словами: «Будет буря, товарищ…»
Писатель-патриот в те грозные, кровавые дни проповедовал любовь и ненависть. Как и многие его прогрессивные современники ( тот же Георгий Плеханов), Серафимович по-новому осознал глубокий смысл некрасовских слов: «То сердце не научится любить, Которое устало ненавидеть». Ненависть к тиранам и их прислужникам, любовь к защитникам свободы и справедливости одухотворяли их произведения.
Революционные события направили по новому руслу нравственно-художественные искания Александра Ивановича Куприна, который также обратился к очерково-публицистическим жанрам, чтобы наладить более тесный контакт с читателем, оперативно влиять на общественное мнение.
Гневный голос Куприна напоминает герценовские выступления о кандиевском восстании («Русская кровь льётся…»).
С тревогой и надеждой наблюдает Куприн происходящее. Надвигались боевые действия; «настали какие-то светлые, праздничные, ликующие дни», «люди с горящими глазами» говорили о будущем; «не всё было понятно в этих словах, но от той пламенной надежды и великой любви, которая в них звучала, тревожно трепетало сердце и рвалось им навстречу» («Гамбринус»). События революции отражены в купринских рассказах, в которых заметна «очерковапя» струя («Река жизни», «Демир-Кая», «Сны», «Тост»).
Революционные события… Взбунтовались мужики чуть не по всему уезду…»
Многое в событиях начала двадцатого века проясняет бунинский «Суходол» (1911).
Замятин рассказывает о первой встрече с земляком. Редакция. Рядом с Ивановым-Разумником сидит «какой-то чёрныё, белозубый, лохматый цыган». Как только Замятин назвал себя, «цыган» вскочил:
— А-а, так это вы и есть? Покорно вас благодарю! Тётушку-то мою вы как измордовали!
Речь шла о цикле художественно-документальных, автобиографических очерков Замятина «Уездное», в котором отразились лебедянско-елецкие впечатления Замятина.
«Будет буря, товарищ…»
Демократические традиции нашли в творчестве Короленко достойное продолжение: он был одним из наиболее последовательных и талантливых продолжателей идей и эстетических открытий предшественников. В статье «Памяти Белинского» (1898) Короленко осмысливает великий вклад «неистового Виссариона» в развитие русской художественной мысли. Здесь же он говорит, в частности, о драматической судьбе Помяловского, Левитова. Уяснению индивидуальности выдающегося демократа посвящены очерковые зарисовки «О Глебе Ивановиче Успенском (черты из личных воспоминаний)» (1902). Короленко раскрывает противоречивую позицию демократа, его открытия и утраты. В Гл. Успенском ему симпатичен протест против ложно понятого самоуглубления, самоусовершенствования, изолирования личности, оказавшейся вне связи с общественными вопросами («Восемьдесят тысяч вёрст вокруг самого себя»). Короленко сообщает читательское впечатление от изумительно правдивых повествований беллетриста-демократа («это был сплошной вопль лучшей человеческой души. Вконец истерзанной чужими страданиями и неправдой жизни, в которой она-то менее всего повинна»). Служение высоким идеалам было завещано борцами и мыслителями минувших дней («Воспоминания о Чернышевском», 1904; «О Щедрине», 1898); Короленко считал своим долгом, неотложным делом современников продолжать и развивать начатую борьбу за счастье и свободу человека. В очерке «Парадокс» (1894) Короленко дал афористическую формулу действенного гуманизма, сказав, что человек создан для счастья, как птица для полёта. Очерк «Мгновение» (1900) он начинает «горьковскими» словами: «Будет буря, товарищ…».
«Павловские очерки» его привлекли внимание крупнейших социологов, политологов, экономистов (тот же В.И. Ленин ссылается на них в «Развитии капитализма в России»). Короленко соединяет в себе крупного учёного-социолога, экономиста, демографа, этнографа, юриста с тончайшим психологом, мастером художественной пластики (и здесь показательны и знаменательны его «переклички» с «яснополянским старцем»).
Нажмите «Подписаться на канал», чтобы читать «Завтра» в ленте «Яндекса»
Милый друг я умираю оттого что был я честен
Пусть с глупых лет я помню радость эту –
И ширь, и гладь, и зов речной волны.
Меня и через двадцать пятилеток
Взволнует прелесть вечной новизны.
Заря в рассвет врывается с востока,
И солнечные острые лучи
Поломаны, как хрупкие мечи,
Едва в нее вонзаются с наскока.
Лениво к устью тянется верховье,
Река, как зеркало, глаза слепит.
И облаков крылатые становья
Кочуют в небе. В голубой степи.
Но есть другая Волга. Та чудесней,
Чем самая высокая мечта,
Течет, как незаписанная песня,
От сел и к селам, как из уст в уста.
Она без слов. Но Волге слов не надо.
И все-таки ее нельзя не петь.
Гудит над ней времен литая медь
От Городца до строек Сталинграда.
Не спят над чертежами инженеры,
Рабочих будит трудовой гудок.
И время по сердцам-секундомерам
Встает на старт и делает рывок.
На стрежне, за островом долгим,
ни рябинки малой нигде.
Лишь звезды, дрожащие в Волге,
на черной, как деготь, воде.
Плывешь этой темной теплынью,
плывешь, позабыв про весло.
Нагретым корьем и полынью
вдруг с той стороны нанесло.
На створе, под правым, от мели –
опять ходовые огни.
Прошли, ослепя, прошумели,
и снова мы с Волгой одни.
Неси меня, вольная сила,
чаруй, завораживай, пой!
Что, Волга, с тобою сравнимо?
Ничто не сравнимо с тобой!
За островом песня умолкла,
за тенью и тьмой берега.
Ночная широкая Волга,
широкая Волга-река.
Родимый город. Как мне все знакомо
На нешироких улицах твоих!
Как много пробуждают эти домы
Воспоминаний, сердцу дорогих.
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою…
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею.
Поседевшие Дятловы горы.
А внизу, предо мной, две реки —
Две руки охватили мой город —
Город Волги и тихой Оки.
И мерцают вдали огоньки:
Бакена, светлячки-маяки.
За века повидал ты немало
И твердыней поволжской стоишь,
Ты в замесах кремлевского вала
И легенды, и правду таишь.
Не таи, не молчи — расскажи,
Как растут в небеса этажи.
И брожу я, мечтой осиянный,
По дорожкам кремлевских аллей —
Здесь вот Минин сказал: “Россияне!
Мы заложим и жен и детей —
Соберем всенародную рать,
Чтобы Родину-мать отстоять. ”
А какие я вижу просторы:
Вижу море на Волге-реке,
А по Волге летят “Метеоры”,
И “Ракеты” летят по Оке.
И гудит надо мною полет —
Обгоняет свой рев самолет.
И над древнею площадью песню
Вольный ветер поет и поет,
Изваянный стоит Буревестник,
Давший городу имя свое —
Всепланетное имя свое.
Усталость тихая, вечерняя
Зовет из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь семеновских лесов.
Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдет.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омет.
Березы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь, непочатая, целая,
Заколыхается заря.
Ты не уйдешь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.
Когда хозяйки хлопнут ставнями,
И отдых скрюченным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым, угрюмым старикам.
Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег семеновских лесов.
В Нижнем Новгороде с откоса
чайки падают на пески,
все девчонки гуляют без спроса
и совсем пропадают с тоски.
Пахнет липой, сиренью и мятой,
небывалый слепит колорит,
парни ходят —
картуз помятый,
папироска во рту горит.
Вот повеяло песней далекой,
ненадолго почудилось всем,
что увидят глаза с поволокой,
позабытые всеми совсем.
Эти вовсе без края просторы,
где горит палисадник любой,
Нижний Новгород,
Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.
Влажным ветром пахнуло немного,
легким дымом,
травою сырой,
снова Волга идет как дорога,
вся покачиваясь под горой.
Снова тронутый радостью долгой,
я пою, что спокойствие — прах,
что высокие звезды над Волгой
тоже гаснут на первых порах.
Что напрасно, забытая рано,
хороша, молода, весела,
как в несбыточной песне Татьяна
в Нижнем Новгороде жила.
Вот опять на песках, на паромах
ночь огромная залегла,
дует запахом чахлых черемух,
налетающим из-за угла,
тянет дождиком,
рваною тучей
обволакивает зарю,—
я с тобою на всякий случай
ровным голосом говорю.
Наши разные разговоры,
наши песенки вперебой.
Нижний Новгород,
Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.
Волга в сердце плеснет волною,
Встанет лес, сколько хватит глаз.
И куда ни взгляну — родное:
Горький.
Болдино.
Арзамас.
От Оки
до самой Ветлуги,
От Заволжья
до Сергача
Пол-Европы почти в округе,—
Заявляю не сгоряча.
Радость птицей в груди взовьется.
Знать, любовью к России мы
Все пошли
от нижегородца,
Все от Минина,
от Кузьмы.
Я горжусь — и не только былью.
Сколько вех золотых в судьбе!
Если строим корабль —
на крыльях,
Если избу —
так всю в резьбе.
Край издревле звенит стихами.
Выйду в полночь, а надо мной
Небо звездное полыхает
Нашей сказочной хохломой.
Я не просто гордиться смею,
Я любовью своей богат.
Лишь бы те,
кто придут на смену,
Не транжирили этот клад.
Лишь бы в спешке
да мимоходом
Не нарушили связи дней.
Лишь бы знали,
откуда родом,
И кровей каких,
И корней.
Памяти Добролюбова
29 ноября 1861 года в возрасте 25 лет умер поэт Николай Александрович Добролюбов.
В 1864 году народный поэт Николай Некрасов в стихотворении «Памяти Добролюбова», посвящённом своему молодому тёзке и коллеге по перу, заметил:
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать.
Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья;
Как женщину, ты родину любил,
Свои труды, надежды, помышленья
Ты отдал ей; ты честные сердца
Ей покорял. Взывая к жизни новой,
И светлый рай, и перлы для венца
Готовил ты любовнице суровой,
Но слишком рано твой ударил час
И вещее перо из рук упало.
Какой светильник разума угас!
Какое сердце биться перестало!
Года минули, страсти улеглись,
И высоко вознесся ты над нами.
Плачь, русская земля! но и гордись –
С тех пор, как ты стоишь под небесами,
Такого сына не рождала ты
И в недра не брала свои обратно:
Сокровища душевной красоты
Совмещены в нем были благодатно.
Природа-мать! когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни.
Сначала юный Добролюбов писал такие стихи, как «Мудрование тщетное» (1852), надеясь сохранить свой детский мир.
Лучше ж возвратиться
К прежним убежденьям.
Лучше покориться
Тем святым внушеньям,
Какие, бывало,
Слушал я так жадно,
От каких сначала
Сердцу так отрадно.
Когда я душою
К Богу возносился,
Мыслию простою
Верил и молился.
Печальный вестник смерти новой,
В газетах чёрный ободок
Не будит горести суровой
В душе исполненной тревог.
В каком-то радостном волненье
Я каждый раз внимаю весть
О том, что в старом поколеньи
Ещё успела жизнь отцвесть.
Чьей смерти прежде трепетал я.
Тех стариков уж нет давно;
Что в старом мире уважал я,
Давно всё мной схоронено.
В стихотворении «В церкви» (1857) он вспоминает:
Гимнов божественных пение стройное
Память минувшего будит во мне.
Видится мне мое детство спокойное
И беззаботная жизнь в тишине.
В ризах священных отец мне мечтается,
С словом горячей молитвы в устах;
Ум мой невольно раздумьем смущается.
Душу объемлет таинственный страх,
С воспоминаньями, в самозабвении,
Детскими чувствами вновь я горю.
Только уж губы не шепчут моления,
Только рукой я креста не творю.
Чему учил своих читателей молодой поэт? В сатирическом стихотворении «Сила слова» Добролюбов обличает фарисейскую сущность двойственного морализма:
Моралист красноречивый
Нам о нищих говорил,
Речью умной и правдивой
Помогать им нас учил.
Говорил о цели жизни,
О достоинстве людей,
Грозно сыпал укоризны
Против роскоши детей.
Речь его лилась так складно,
Был он так красноречив,
Что ему внимали жадно
Все, дыханье затаив, –
И, чтоб не развлечь вниманья,
Отогнали двух старух,
Что на бедность подаянья
Под окном просили вслух.
Как же «учил умирать» современников Добролюбов?
Незадолго до смерти, в 1861 году поэт исповедался:
Боюсь, чтоб над холодным трупом
Не пролилось горячих слез,
Чтоб кто-нибудь в усердьи глупом
На гроб цветов мне не принёс,
Чтоб бескорыстною толпою
За ним не шли мои друзья,
Чтоб под могильною землёю
Не стал любви предметом я,
Чтоб всё, чего желал так жадно
И так напрасно я живой,
Не улыбнулось мне отрадно
Над гробовой моей доской.
И, наконец, уходя в вечность, подобно Некрасову, он оставляет завещание:
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю
Верно, буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою.
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезёю.
Лучший из сынов твоих, Россия. К 160-летию со дня смерти Добролюбова
160 лет назад, 29 ноября 1861 года умер один из виднейших разночинцев, яркий критик 1850—60-х гг. Николай Добролюбов
Этот текст я уже публиковал на Снобе. Но в связи с ремонтом сайта он встал кривовато. Поэтому позволю себе повториться.
О, как он любил тебя, народ! Чернышевский
Отстоит царя Россия, отстоит Россию царь! Князь Вяземский
«Страна, выдвинувшая двух писателей масштаба Добролюбова и Чернышевского, двух социалистических Лессингов, не погибнет…» Энгельс.
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен.
Начав текст с предсмертного стихотворения Николая Александровича, окунёмся ненадолго в пору его появления на свет.
Добролюбов родился в замечательную и одновременно трагическую, — по словам П. Анненкова, доброго знакомца Карла Маркса, — эпоху.
В аналитическом аспекте затронем ту эпоху цитатой современного политолога Глеба Павловского:
«…Мы можем обращаться к прошлому в рамках разночинско-«белинской», в дальнейшем большевистской традиции, которая инкорпорировала в себя отчасти русскую дворянскую культуру, но не инкорпорировала консервативную мысль. Скорей за ненадобностью, чем из-за ненависти к ней — просто с ней им нечего было делать. Консерваторы — милые люди, известные только тем, что спорили с Герценом, а он спорил с ними, со славянофилами. Все замечательно, все патриоты, и как пишет Пастернак в известном стихотворении, «прадеда-славянофила пересмотрит и издаст», где «славянофил Самарин послужил и погребён». Послужил — вот что важно! Что определяет признание себя в традиции», — говорит Глеб Олегович в контексте объединения, — или, точнее, разъединения, — постпетровских традиций.
Ходит птичка весело
По тропинке бедствий,
Не предвидя от сего
Никаких последствий… Песенный хит XIX в.
Не предвидя «от сего никаких последствий», западники и славянофилы враждовали академически. Не владея утилитарными соображениями и выводами, практической жгучестью теоретического единоборства. Компилируя меж собой две подгруппы одного творческого кластера. Противоположную из которых составляли «уроды» литературной семьи: Сенковский, Греч, Булгарин etc.
Вообще Россия, — со свойственной ей доморощенной революционной теорией народоправства, — капитально отставала от идейно-политического вызревания западных пролетарских движений. Философская же основа основ демократических размышлений заложена именно в 40-х годах XIX в.: Белинским, Грановским, Герценом, Станкевичем, Бакуниным. Эстафетой перенятая потом Чернышевским с Добролюбовым, — давшим очередной духовный подъём передовой российской мысли.
«Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек был даровитый, молодой… Жаль погибшей, напрасно потраченной силы», — сетовал Тургенев И. Борисову на преждевременный уход Николая Александровича.
Сорокалетний приверженец искусства для искусства, — уже именитый и высокомерный; — вдрызг разругавшийся с «мальчишкой» Добролюбовым по поводу чрезмерной критической реакции на его «Накануне», Тургенев искренне каялся в дальнейшем, что статья «Когда же придёт настоящий день?» — самая выдающаяся из всех подобных отзывов на роман.
Сторицей ответив Д. тем, что содеял его прототипом Базарова: ну или, по меньшей мере, вложив тому добролюбовские непримиримость, упорство и бескомпромиссность. Ненависть к никчемной мишуре: «…я скорее прощу частную ошибку, но не общественную», — говорил Николай Александрович. (Хотя Д., конечно же, будучи пылким и возбудимым, «скучного» Тургенева считал учителем человеческих чувств, не менее. Наряду с Белинским, Герценом, Некрасовым. Никоим разом не уступая в вопросах принципиально-объективного характера.) Что, впрочем, не помешало Тургеневу порвать и с Некрасовым, и с Чернышевским, и с «Современником» вместе взятыми: «Вы простая змея, а Добролюбов — очковая», — полушутя выговаривал Тургенев Чернышевскому.
И это несмотря на то, что ходило мнение, дескать, пока Николай Александрович был жив, Тургенев трусливо боялся вступить с ним в полемику. А когда Д. умер, то Тургенев тут же изобразил на него злостную карикатуру в виде Базарова.
Может быть и так, — оставим в покое перипетии двухсотлетней давности.
Тургенев был противоречив и непрост: «Мертвечиной от них несёт!» — отбросив комплиментарность, восклицал он в порыве ярости по поводу Чернышевского с Добролюбовым (одновременно рассказывая о «реальном» прототипе своего Евгения Базарова: провинциальном медике Дмитриеве), — «Отличился Тургенев! По-генеральски ведёт себя…» — заочно резюмировал Добролюбов. — «Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского», — поставил жирную точку в перепалке цензор В. Бекетов.
Показав две контрастирующих версии тургеневского отношения к Добролюбову: примиренческую и одномоментно явно отрицательную, язвительную; — добавим, что исторически происходило следующим образом.
Разрыв «Современника» с Тургеневым — результат сложных, затяжных идейных разногласий меж революционными демократами и либералами, точку зрения коих представлял Тургенев. Статья Добролюбова — отнюдь лишь повод, не причина. Так же как и разгромная рецензия Чернышевского на книгу Готорна «Собрание чудес…». Где «Рудин», — как бы сноской, — в подоплёке называется гротескным шаржем на тургеневского «сокамерника» по заграничному, берлинскому студенчеству «Мишеля» Бакунина.
«…раскол неизбежно произошёл бы, если бы даже Добролюбов был изысканно любезен и преданнически почтителен со старшими литераторами», — подытожил Антонович.
Общие институциональные философические проблемы этики и эстетики вдруг потеряли главенствующее значение. Уступив «проклятым» европеизированным вопросам внутренней политики государства. И положения и благоусмотрения о желании лучшего для державы — меж однородными по сути цеховыми группами — стали весьма различны. И Добролюбов, неоспоримо обладавший особым чутьём, одним из первых уловил неуловимую пока(!) — вездесущей цензуре — действительно огромную мощь влияния печатного «сухого» слова на публику. Алчущую «порядочных явлений» из народной жизни: «святого дела».
Правда, после ухода Тургенева подписка на журнал внушительно увеличилась. И скажем, Вятская ссыльная губерния по числу подписчиков была далеко впереди Архангельской, Астраханской, Витебской, Минской, Могилевской и мн. др. То уже другая история…
Чернышевский, в свою очередь, с неизбывной гордостью за товарища отметил в некрологе: «Ему было только 25 лет. Но уже четыре года он стоял во главе русской литературы, — нет, не только русской литературы, — во главе всего развития русской мысли».
Недолгая творческая жизнь Николая Добролюбова удивительнейшим манером соприкасается с пятилетним всего лишь созидательным путём его ровесника — Николая Помяловского. Также сына священника. Также прожившего на белом свете крайне мало. Также хлебнувшего семинарских горестей — детско-юношеского лиха: «Бурса наложила на меня такие вериги принижения человеческой личности, что я никак не могу ориентироваться среди непроглядной и грозной тучи “вопросов жизни”», — писал Помяловский в знаменитых «Очерках».
Поражает невероятная схожесть их непростых коротких жизней. (Чем не тема будущим исследователям-филологам?) Волею судьбы ставших символами времени. По воле всемогущего времени обернувшихся символами борьбы разночинской интеллигенции за буржуазно-демократические ценности. В отличие, кстати, от упомянутого выше чартизма, — в итоге замёрзшего под бременем несостоятельных, порой до смеха, ошибок. (Навроде обнаружившихся липовых подписей под третьей лондонской конвенцией 1848 г. — новозаветного Апостола Павла и наследного герцога Веллингтона. Вряд ли имевших какое-либо отношение к повальной безработице и голодным бунтам начала — середины XIX в.)
«Надобно сбрасывать авторитеты, карать низость публично, иначе мы будем двигаться по-лягушачьи или, ещё хуже, — стоять на одном месте, воображая, что идём вперёд»… — Сочинять, анализировать сверх нормы Добролюбов начал рано. Ещё в нижегородской семинарии, — удивляя преподавателей глубочайшим классическим подходом к довольно-таки серьёзным темам отнюдь и далеко не школьной программы.
В питерском Главном педагогическом институте и вовсе ошеломлял студиозусов-бурсаков, воспитанных в покорности и смирении, невиданной смелостью и бесспорно лидерскими качествами. Друзья не раз ставили его в параллель профессорам. (Замечательными переводами Гейне, к примеру: «Romanzero» в частности.) Невзирая на тщедушную, в общем-то, наружность и незамысловатые физические данные. Невзирая на мнимость якобы бесхарактерности и плохую память. Считая себя слабым в том, в чём гораздо сильнее других: «Он имел чрезвычайно сильный характер», — вспоминал Чернышевский.
То были всевозможные дерзкие прошения, петиции, отзывы. Закулисные обрисовки начальственного быта — вплоть до грязных пасквилей. Стихи, конечно. Эпиграммы: «…царь Николай просил у бога суда на сына своего».
«…в провинциях-то живут люди рассуждающие, серьёзно интересующиеся наукой и литературой, с любовью следящие за современным направлением мысли», — откликался Д. в рецензии «Пермского сборника» на взаимодействие столичной и провинциальной культур.
Д. уже в студенчестве задумывался над созданием конспиративной организации с революционной программой. Знаменуемой переворотом, который приведёт всё общество к «пути разумному». [Стоял во главе кружка из 10-15 человек: Шемановский, Сциборский, Михайловский. Также Турчанинов, учившийся в Саратове у Чернышевского, познакомивший Д. с Ник. Гавр.] С конкретными предписаниями по борьбе со злоупотреблениями начальства и отсталой системой преподавания. Будучи даже арестованным в 1854-м за злобный памфлет на 50-летний юбилей несчастного, с «душонкой мелкой» Н. Греча (1787—1867), заслуженного литератора, редактора, издателя. Печатавшего Грибоедова, декабристов, Пушкина. Да и вообще всю «золотую» плеяду.
…Он мыслит: не противореча
Русь примет торжество моё,
И не поймёт, что праздник Греча
Есть униженье для неё.
И даже твой державный барин
Отвергнет твой молящий стон.
Лишь твой достойный друг Булгарин
Напишет громкий фельетон!
Ладно бы одно это. Невыносимый сарказм Добролюбова достигает апогея в 1858-м, в сатирической филиппике на день рождения обожаемого Белинского: «И мёртвый жив он между нами»; — будучи приглашённым прекраснодушными стариками-«фарисеями» к обеду в честь неистового Виссариона.
Возмущённый платоническими восхвалениями, высокомерностью и винным бездельем жителей незабвенных 40-х годов, Д. переборщил, естественно. Крайне возмутив почтенных академиков, учеников и друзей Белинского, сей же миг обратившихся к Некрасову: мол, любезный, выбирайте — он или мы!
Некрасов, — необычайно увлечённый личностью Д., — встал на его сторону. Тем самым окончательно оттолкнув от себя старых литературных друзей.
Не раз я в честь его бокал
На пьяном пире поднимал
И думал: «Только! Только этим
Мы можем помянуть его!
Лишь пошлым тостом мы ответим
На мысли светлые его!»
Пока мы трезвы, в нашей лени
Боимся мы великой тени…
Мы согласились уж давно,
Что мы г…, и этим утешаем
Себя лишь тем, что составляем
Всё ж не вонючее г…
К моменту знакомства с Чернышевским, кроме древних языков владевшего несколькими европейскими, Д. вполне изучил важнейшие работы последнего.
Отношения, быстро переросшее в глубокую дружбу, повлекли за собой плодотворное сотрудничество студента Главного педагогического института с популярным, гремевшим тогда на всю Империю некрасовским «Современником».
«Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него… С Н.Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский — Некрасова, Грановский — Забелина и т.п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моём смысле — вся честь сравнения относится к Ник. Гавр. Я бы тебе передал, конечно, всё, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно», — делится Д. с однокурсником Н. Турчаниновым (в 1856-м), прекрасно понимающим, что заключительные слова конспиративно вскрывают политический ракурс бесед.
Позднее критик М. Антонович рассказывал, что Добролюбов с нескрываемой гордостью изрекал в их задушевных беседах: знаете ли, кто меня учил философии, да и одной только философии? Н. Г. Чернышевский! — как будто для довершения полной параллели и аналогии с тем, что бывало прежде в смысле преемственности.
Причём беседы эти велись умудрённым беспощадным редактором, неумолимым строгим судьёй — с начинающим публицистом. А ведь они абсолютнейшие ровесники! Впрочем, так его и воспринимали — он был, и это ощущалось в каждом слове, — намного выше одногодков во всех образовательных и мировоззренческих значениях.
Но что чересчур возвышало его над обыкновенными выдающимися людьми, что составляло исключительно характерную отличительную особенность, возбуждало удивление, почти даже благоговение к нему, — это страшная сила, непреклонная энергия и неудержимая страсть убеждения. Так, М. А. Антоновичу, — в будущем видному критику, известному философу, популяризатору дарвинизма, — Добролюбов настойчиво рекомендовал проштудировать два сочинения Фейербаха. По его мнению, заделающих пробел в недостатке знаний крайне левого гегельянства: это «Сущность религии» и «Сущность христианства».
В дальнейшем Д. помог Антоновичу, — твёрдо порвавшему с духовной средой, — в совместном написании книги о старообрядцах (полемика с А. Щаповым). В конце концов предложив тому сотрудничество в отделе библиографии. На что Антонович безотлагательно согласился.
Некрасов с Чернышевским предоставили молодому Добролюбову полную свободу действий в критической отрасли. И после окончания «педа» ввели его в состав редакции. Любили как сына. По-отечески принимая участие в бытовых вопросах: «…положительно, Д. жил больше у Некрасова, чем у себя дома», — обрисовывает Чернышевский период, когда Д. с Некрасовым обретались под одной крышей в доме Краевского, одного из соучредителей «Современника».
Окружающие очень удивлялись, как Д. успевал напрочь перечитать все русские и иностранные газеты, всю периодику. Все новые книги. Массу рукописей, приходивших в журнал. Редактор-Добролюбов всегда штудировал текст к тому дню, который назначен соискателю.
Бездна времени уходила на беседы с авторами-новичками. Немало — на исправления и корректуру. Непосредственно за свою работу приходилось браться лишь поздним вечером. Заканчивать далеко под утро, измождённым. Совершенно не уделяя часа новомодным течениям, гулянкам, сборищам и сплетням:
«Редакция обязана дорожить мнением читателя, а не литературными сплетнями. Если бояться всех сплетен и подлаживаться ко всем требованиям литераторов, то лучше вовсе не издавать журнала; достаточно и того, что редакции нужно сообразовываться с цензурой», — с радением за профессиональную честь восклицал Д.
Много сердечных сил Д. отдал сатирическому приложению «Современника» — журналу «Свисток» (1859—1862): «“Свисток” придумал, собственно, я, — вспоминал Некрасов в 1877-м, — а душу ему, конечно, дал Добролюбов».
Мало того, пришлось заботиться о прибывших к нему — от безысходности и безденежья — двух осиротевших младших братьях (родители умерли в 54-м). И пристроить на работу дядюшку — В. И. Добролюбова. Братьями накоротке занималась старшая знакомая Авдотья Панаева, — бывшая супруга, — как бы сейчас сказали: остроумнейшего колумниста Ивана Панаева. Ухаживавшая за Добролюбовым до самой смерти. Безоговорочно откликнувшись и срочно приехав по его просьбе из Парижа.
Вся его ненасытная до практических истин сущность будто бы наэлектризована убеждениями правды жизни, без экивоков и взаимных допущений. Д. готов был в любую минуту и секунду разразиться ударами и осыпать искрами всё заграждающее путь к реализации его прагматических тезисов. Такой молодой — и такой зрелый. Такой смелый и… беспощадно умный, мудрый.
Голову положить за правду — пожалуйста! Лицезреть бы немедленно результат…
И вот здесь — в несбыточности выявить результат в предложенных судьбой обстоятельствах: — источник невообразимых терзаний и нравственных мучений. Под стать великому предшественнику Белинскому, рядом с которым Д. был похоронен: «Белинский дождался достойного гостя» (Панаев).
Действуя в гуще суетной публичной жизни, юноша этот, сгорающий в лихорадке недовольства, негодования и отчаяния, — истинный страдалец и мученик. Поскольку нет и не было для развитого и честного мужчины благодарной «деятельности на Руси». Вот отчего и «вянем, и киснем, и пропадаем»… Киснем без возможности произносить и печатать горячие речи и горячие призывы. Как делал, например, в Италии прославленный Добролюбовым о. Алессандро Гавацци, могутный певец рисорджименто.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою…
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезёю! —
— напутствовал умирающий Добролюбов, до которого докатились слухи, что Чернышевский вряд ли уж вернётся (будучи тогда в Саратове, на малой родине) — в Питер. И будет, вероятно, арестован.
В то же время не располагая тем, что от него сочувственно скрывали близкие: шеф жандармов В. Долгоруков не трогает самого Д. благодаря тому факту, что он находится в чрезвычайно бедственном, более того, весьма безнадёжном положении. А журнал вскоре будет опечатан за «вредное направление».
«Говорят, что мой путь — смелой правды — приведёт меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. …Рано или поздно правда разоблачится, и клевета, распущенная из мелочного самолюбия, заклеймит презрением самих же клеветников». Н. А. Добролюбов