за то что не люблю рабов рождественский
Роберт Рождественский — Отдать тебе любовь: Стих
Анализ стихотворения «Отдать тебе любовь» Рождественского
Произведение «Отдать тебе любовь» Роберта Ивановича Рождественского – образец любви бескомпромиссной, парадоксальной, балансирующей на грани отторжения.
Стихотворение написано примерно в 1969 году. Автору его в эту пору исполнилось 37 лет, он относится к плеяде поэтов-шестидесятников, ставших одним из символов творческой и душевной свободы. Вместе с другими коллегами по перу он участвует в литературных вечерах, собирающих многотысячную аудиторию, пишет стихи и песни. Поэт также счастлив в личной жизни, его женой стала А. Киреева, литературный критик. Как правило, подобные стихи Р. Рождественского – отзвук его отношений со спутницей жизни. В жанровом отношении – любовная лирика; графически стихотворение представляет собой град коротких реплик, вопросов и ответов, вечный разговор двух влюбленных. Рифмовка смешанная, деление на строфы отсутствует. Начинается произведение почти с любовного воркования, ставшего названием стихотворения. Поэт умышленно не обозначает – какие реплики принадлежат мужчине, а какие – женщине. Можно предположить, что этот испытующий диалог начинает все-таки мужчина. Собственно, он же провоцирует замечанием «она в грязи» и «а если обману?» Идет проверка чувств на сознательность. Любовь должна делать людей зрячими, а не ослепшими. Кроме того, задающего вопросы беспокоят собственнические интонации ответов. Вначале испытывается прочность чувства, желание откликаться, сопереживать, вставать рядом, быть вместе в горе, прежде всего. Постепенно вопросы меняют тон. До какой степени самоотвержения любящий готов дойти? Оказывается, до абсолютной. По крайней мере, на словах. Парадоксальным образом оказанное раболепие отталкивает, а не привлекает. Слепое обожание обесценивает чувство. Более того, порождает своеобразное одиночество вдвоем, когда делиться чем-то бесполезно, ведь одобрение заранее гарантировано. Для задающего вопросы это сродни самоуничтожению. Это в некотором роде оскорбляет само чувство. Нарушается гармония, синтез спектра оттенков эмоций. Поэт считает, что это не самопожертвование, а служение кумиру. Впрочем, чувствуется, что это только воспитательный урок, предостережение, а не первый шаг к расставанию. Есть колоритная идиома: разрубить узел. Анафора: скажу тебе. Парентеза: допустим.
«Отдать тебе любовь» Р. Рождественского – пища для размышлений о природе и предназначении настоящей любви.
За то что не люблю рабов рождественский
Мы совпали с тобой (сборник)
С Робертом мы познакомились в Литинституте, где было сто двадцать юношей и человек пять-шесть девочек, так что на каждую приходилось достаточно кавалеров. Ребята были самые разные, в том числе и очень смешные. Были среди них и абсолютно неграмотные: учиться «на писателя» их посылали потому, что республике выделяли в институте сколько-то мест. Но конкурс тем не менее был огромный. Уже на следующий год после прихода в Литинститут я работала в приемной комиссии: принимали Юнну Мориц, Беллу Ахмадулину…
Жизнь в Литинституте кипела. На лестнице читали друг другу стихи, тут же оценивали все тем же: «Старик, ты гений». Особенно выделялся Евтушенко – он носил длиннющие сумасшедших расцветок галстуки. Они болтались у него между колен. Замечательный – уже тогда – поэт Володя Соколов привлекал своим удивительно интеллигентным обликом, чувством собственного достоинства, доброжелательностью. Поженян, поэт с легендарной биографией (со времен войны в Одессе висит мемориальная доска, где он числится погибшим), поражал огромным напором: о нем так и говорили: «Общаться с Поженяном все равно что стоять под брандспойтом». Однажды, когда он провинился, его вызвал к себе ректор, Федор Гладков, и сказал: «Чтобы ноги вашей в Литинституте не было!» Поженян встал на руки и вышел из кабинета.
Все мы были абсолютно нищими, ребята ходили – это страшно вспомнить! – в каких-то вытертых, выгоревших лыжных костюмах, рубашки у них почти всегда были застиранными. Нам всем приходилось считать деньги, кто-то брал переводы, кто-то шел в литконсультанты. Некоторые отвечали для журналов на письма графоманов, но деньги это приносило маленькие.
Роберт перешел на наш курс с филфака Карельского университета. До этого он уже пробовал поступить в Литинститут, но его не приняли – «за неспособность». Все зависело от вкусов приемной комиссии, а в нее входили разные люди. Робка смешным был: человек из провинции, боксер, баскетболист, волейболист (играл за сборную Карелии, сейчас там проходят игры памяти Роберта Рождественского). Он был буквально начинен стихами. По-моему, он знал наизусть все. Особенно к тому времени был увлечен Павлом Васильевым, Борисом Корниловым, Заболоцким, что в те времена, мягко говоря, не слишком поощрялось.
Он был плохо одет даже на том литинститутском фоне… Но выделялся своим добрым и очень внимательным взглядом.
Вот, мы учились на одном курсе, а потом, в один прекрасный день, что-то случилось. Сразу и на всю жизнь.
Поэма «Моя любовь» была опубликована еще во времена Литинститута, она сразу прославила Роберта. Как говорят, наутро он проснулся знаменитым. Но денег все равно не было. Хотя от улицы Воровского до Тверского бульвара мы иногда добирались на такси – трешку брали у мамы. У нас были повышенные стипендии, на них мы и жили. Ему немного помогали родители. Несгибаемые коммунисты: отчим – полковник, политрук, мать – военный хирург. Очень красивая, властная женщина. Настоящий отец Роберта, необыкновенно талантливый человек, погиб в сорок втором году на фронте, и молодая вдова через пять или шесть лет вышла замуж. Ее новый муж усыновил Робку, и тот очень уважал отчима и всегда испытывал к нему благодарность. Веру в рай коммунизма он впитал с молоком матери. В его ранних публикациях было много признаний в любви к Родине, к «флагу цвета крови моей». Он очень много писал о войне. Строки из «Реквиема» выбиты на сотнях памятниках погибшим во время войны. Он писал о том, что его поразило раз и навсегда.
Марлен Хуциев снимал «Заставу Ильича» и решил вывести поэтов на публику. Булат, Белла, Римма Казакова, Борис Слуцкий, Роберт, Женя и Андрей, кто-то еще выступали несколько дней подряд, вживались в зал, растворяясь в нем…
Политехнический, а ведь были еще и Лужники… Четырнадцать тысяч слушателей, толпы у касс, конные патрули… Шестидесятники читали стихи, а четырнадцать тысяч человек сидели, затаив дыхание. В то время в воздухе ощущалась нехватка поэтического слова. И не только в нашей стране. Я помню парижскую поездку шестьдесят восьмого года: Твардовский, Мартынов, Слуцкий, Андрей, Белла, Роберт. Они выступали в огромном набитом зале, и трансляция шла на улицу, у входа в здание стояла толпа. Поэтическая лихорадка легко перелетела границы.
Роберт поражался тому, что происходит в его жизни: популярности, востребованности, бесконечным письмам, приглашениям. Он считал, что не заслужил такой популярности, такого успеха. Он думал, что эта популярность – ошибка. Неуверенность в себе была огромной. «Мне кажется, я взял чужой билет», – писал он. Многие хотели, чтобы им досталось как можно больше славы, а Роберт… Он не понимал, что творится вокруг него, и как-то этого даже побаивался. Когда он оказывался в толпе, он прикрывал свое узнаваемое лицо рукой, как бы пытаясь спрятаться от любопытных взглядов.
А все было просто: его поэзия, как и творчество других шестидесятников, совпала со временем, и слава пришла к ним сама.
При всех успехах, при шуме, который сопровождал их выступления, молодые с их первыми строчками, стихами, поэмами, с новыми знакомствами и со всей раскованностью сладкой жизни все-таки становились, не зная об этом, даже не подозревая ничего, историческими фигурами, но вместе с тем и жертвами своего времени. Веря в историческую справедливость, думая, что со смертью Сталина все переменится, в своей вере они не притворялись. Слишком глубоко были вбиты ржавые гвозди коммунизма в наше сознание.
Сегодня, когда шестидесятники вызывают у кого насмешку, у кого ироническую ухмылку, а порой и просто хамские высказывания, неплохо было бы задуматься и о том, что хоть малая толика того, во что верили и чего добивались шестидесятники, есть в сегодняшнем дне. И судить их надо не по законам сегодняшнего времени, а по законам того времени, когда наиболее полно раскрылись их дарования.
Строчки шестидесятников разлетелись по миру, осели в памяти уже уходящего поколения, имена (ими стреляли обоймами, как из автомата) зацепились в памяти. Книжки смирно стоят на полках, немые, забывшие ласковые прикосновения человеческих рук. Такие забытые, маленькие памятники…
Когда мы с Робертом поженились, мы жили в подвале во дворе Союза писателей, на Воровского, 52. Там была коммунальная квартира, четыре семьи: пара учителей с дочкой, немолодая женщина легкого поведения. Долгое время она была любовницей Мате Залки, а потом расширила профиль и отвечала тем, кто ей звонил, так: «Да, конечно. Приходите-приходите. Ой, а я забыла спросить, как вас зовут…» Ровесница века.
Еще там жили мои дядька с теткой, бабушка с дедушкой, мама, папа и я. Мы с Робертом заняли шестиметровую комнату, смежную с большой. Но эта малюсенькая комнатка, где помещались впритык только диван и письменный стол, вместила огромных поэтов. Твардовский, Самед Вургун, Светлов, Луговской, Луконин, Смеляков… Там, в подвале мы делали первый сборник «День поэзии».
Во дворе Союза писателей был и ресторан, который тогда размещался в небольшом закутке, и очень многие, недобрав, шли оттуда к нам. Читали стихи, говорили о литературе – нам ведь не надо было вставать в девять утра и идти на завод.
Отец мой был одаренным критиком. При Горьком служил директором Дома литераторов: тогда тот назывался Клубом писателей. Мама была артисткой оперетты, но не гнушалась никакой работой, во время войны она работала официанткой в театре Маяковского (ее театр был эвакуирован), шила по ночам, преподавала. Папа с мамой рано расстались, и мне пришлось жить между двумя смежными комнатами: в одной обитала мама со своим новым мужем, в другой папа с новой женой. Родители очень меня любили, но я чувствовала себя лишней и ненужной.
Мама и Роберт обожали друг друга. Недавно я нашла ее записку: «Робочка, если ты встанешь раньше меня, буди, я тебе сварю кашку». Она в нем души не чаяла, а он ее очень любил, посвящал ей стихи и часто шутил: «Черт знает, почему я с Алкой раньше познакомился, а то я бы на Лидке женился». Правда, она была неотразимой женщиной, и многие наши друзья были ею серьезно увлечены.
Любимые стихи. Ч.2
— Отдать тебе любовь?
— Запри для друга дверь.
— Любовь тебе отдать?
— За то, что не люблю рабов.
— При том что рабство, страсть и боль-
в себя любовь впитала всё! Её раба ты на все сто!
— Так докажи! Любовь не стоит твоей лжи!
— Я докажу. Но не сейчас. Для доказательства свой час.
— Катись. Нет. Стой. Вернись назад.
— Нет. Я уйду. Ведь я не раб.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и Вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы —
Неоспоримо первенство Москвы.
— И целых сорок сороков церквей
Смеются над гордынею царей!
Вы, чьи широкие шинели напоминали паруса,
Очаровательные франты минувших лет.
Одним ожесточеньем воли вы брали сердце и скалу,-
О молодые генералы своих судеб!
Ах, на гравюре полустертой, в один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый, Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру, и золотые ордена.
И я, поцеловав гравюру, не знала сна.
В одной невероятной скачке вы прожили свой краткий век.
И ваши кудри, ваши бачки засыпал снег.
Вы были дети и герои, вы все могли.
Вас златокудрая Фортуна вела, как мать.
И весело переходили в небытие.
Не думаю, не жалуюсь, не спорю.
Не рвусь, ни к солнцу, ни к луне, ни к морю,
Не чувствую, как в этих стенах жарко,
Давно желанного и жданного подарка
Не радует ни утро, ни трамвая
Живу, не видя дня, позабывая
На, кажется, надрезанном канате
Из хрустального тумана,
Из невиданного сна
Чей-то образ, чей-то странный.
(В кабинете ресторана
Визг цыганского напева
Налетел из дальних зал,
Дальних скрипок вопль туманный.
Входит ветер, входит дева
В глубь исчерченных зеркал.
Веет ветер из пустыни,
Узкий твой бокал и вьюга
Жизни только половина!
Разрешенье всех мучений,
Всех хулений и похвал,
Всех змеящихся улыбок,
Жизнь разбей, как мой бокал!
Чтоб на ложе долгой ночи
Не хватило страстных сил!
Чтоб в пустынном вопле скрипок
Смертный сумрак погасил.
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
В твоей тоске, о, Русь!
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь.
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль.
Летит, летит степная кобылица
И нет конца! Мелькают версты, кручи.
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь.
Покоя нет! Степная кобылица
На разукрашенную елку
И на играющих детей
Сусальный ангел смотрит в щелку
Закрытых наглухо дверей.
А няня топит печку в детской,
Огонь трещит, горит светло.
Ему не больно и тепло.
Сначала тают крылья крошки,
Головка падает назад,
Сломались сахарные ножки
И в сладкой лужице лежат.
Потом и лужица засохла.
А няня старая оглохла,
Ворчит, не помнит ничего.
Ломайтесь, тайте и умрите,
Созданья хрупкие мечты,
Под ярким пламенем событий,
Под гул житейской суеты!
Так! Погибайте! Что в вас толку?
Пускай лишь раз, былым дыша,
О вас поплачет втихомолку
Их вереница мимо глаз усталых
На дне твоей души, безрадостной и черной,
И к вечеру отхлынет вереница
Твоих дневных забот.
Когда ж морозный мрак засмотрится столица
Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта
И тихая тоска сожмет так нежно горло:
Ни охнуть, ни вздохнуть,
Как будто ночь на всё проклятие простерла,
Сам дьявол сел на грудь!
Ты вскочишь и бежишь на улицы глухие,
Там ветер над тобой на сквозняках простонет
Городовой, чтоб не заснуть, отгонит
И, наконец, придет желанная усталость,
И станет всё равно.
Что’? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!
Ну, разве не смешно?
Поднимались из тьмы погребов.
Уходили их головы в плечи.
Тихо выросли шумы шагов,
Словеса незнакомых наречий.
Скоро прибыли толпы других,
Волочили кирки и лопаты.
Расползлись по камням мостовых,
Из земли воздвигали палаты.
Встала улица, серым полна,
Заткалась паутинною пряжей.
Шелестя, прибывала волна,
Затрудняя проток экипажей.
Скоро день глубоко отступил,
В небе дальнем расставивший зори.
А незримый поток шелестил,
Проливаясь в наш город, как в море.
Мы не стали искать и гадать:
Пусть заменят нас новые люди!
В тех же муках рождала их мать.
Так же нежно кормила у груди.
В пелене отходящего дня
Нам была эта участь понятна.
Нам последний закат из огня
Сочетал и соткал свои пятна.
Не стерег исступленный дракон,
Не пылала под нами геенна.
Затопили нас волны времен,
Ты помнишь? В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
Нас волновали битый час,
И загорелые матросы
Ходили важно мимо нас.
Мир стал заманчивей и шире,
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.
И вновь обычным стало море,
Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал
Как мало в этой жизни надо
Ведь сердце радоваться радо
И самой малой новизне.
Случайно на ноже карманном
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
— Отдать тебе любовь?
А мне Блок нравится Одиночество (И ветер и дождик и мгла. ) особенно концовочка :
Что ж, камин затоплю, буду пить.
Хорошо бы собаку купить.
Лебедев-Кумач: про Оксфорд, «Священную войну», славу с горьким привкусом, страх Гитлера, радость жизни и грустные стихи в финале…
Честно говоря, этот пост рождался нелегко: информации не очень много, степень её достоверности – 50 на 50… Если вам есть что добавить – добро пожаловать.
«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»
«Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»
«Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка — это флаг корабля…»
«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»
«А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер!»
«Легко на сердце от песни весёлой, она скучать не даёт никогда…»
«Как много девушек хороших, как много ласковых имён. »
«Закаляйся, если хочешь быть здоров! Постарайся позабыть про докторов…»
«Удивительный вопрос: почему я водовоз? Потому что без воды —и ни туды и ни сюды!»
«Я на подвиг тебя провожала, над страною гремела гроза…»
На самом деле, Лебедев-Кумач был автором большого количества произведений весьма разного характера и наряду с патриотическими и очень проникновенными стихами, писал, например, злободневные литературные пародии, сатирические сказки, фельетоны, посвящённые темам хозяйства и культурного строительства, а также лирические строки и полные оптимизма и радости жизни стихи о молодых и жизнерадостных людях.
Если вы полюбопытствуете, то найдёте в Интернете стихи Лебедева-Кумача, сильно отличающиеся от широко известных песен о войне и к кинофильмам.
Затем была работа в Бюро печати управления Реввоенсовета и в военном отделе «АгитРОСТА», в различных периодических изданиях. Как раз в это время будущий «любимый поэт сталинской эпохи» нащупал главные направления и темы своего творчества (в первую очередь, это патриотизм; не лишним оказались и «Гимн НКВД»), а также стал Лебедевым-Кумачом. В эти же довоенные годы Василий Иванович работал для эстрады (для театральных обозрений и самодеятельных рабочих коллективов) и кино (были написаны тексты песен к кинокомедиям Г. В. Александрова «Весёлые ребята» (1934), «Цирк», «Волга, Волга» (1938), к фильму «Дети капитана Гранта» и др.). В 1938 году вместе с Александром Александровым Лебедев-Кумач написал «Гимн партии большевиков», который стал победителем конкурса на создание первого Гимна Советского Союза.
В 1939 году Василий Иванович в качестве офицера РККА участвовал в походе на Западную Украину и в Западную Белоруссию. Во время советско-финской и Великой Отечественной войн в звании капитана первого ранга служил в ВМФ политработником и был сотрудником газеты «Красный флот».
Большая советская энциклопедия называет Лебедева-Кумача одним из создателей жанра советской массовой песни, «проникнутой глубоким патриотизмом, жизнерадостностью мироощущения». И большинство критиков, писавших о творчестве поэта, признавали за ним создание жанра весёлой, жизнерадостной песни. Между тем, не раз возникал вопрос относительно оригинальности текстов поэта: эксперты и даже коллеги по цеху обвиняли Лебедева-Кумача в плагиате. Например, есть данные о том, что в 1940 году Александр Фадеев даже собирал Пленум правления Союза писателей, на котором разбирались около 12 случаев «воровства» Лебедева-Кумача…(к слову, Фадеев вообще без особой симпатии относился к Лебедеву-Кумачу не только как к поэту, но и как к человеку, но об этом писать не буду, т.к. не владею материалом). А история об авторстве «Священной войны» (озвучивалась версия о том, что её автором был учитель русского языка и литературы Рыбинской мужской гимназии Александр Боде) и вовсе в 1999 году неожиданно была доведена до судебного разбирательства, в результате которого суд принял окончательное решение о том, что текст песни «Священная война» принадлежит Лебедеву-Кумачу.
Не знаю, когда и где Лебедев-Кумач мог «списать» тест «Священной войны», поскольку на второй день после нападения гитлеровской Германии на СССР, 23 июня 1941 года, он получил задание написать патриотическую песню, и уже на следующий день газеты «Известия» и «Красная звезда» опубликовали текст «Священной войны». 26 июня, положенная на музыку Александра Александрова, она впервые прозвучала в исполнении Краснознамённого ансамбля красноармейской песни и пляски СССР, навсегда став символом борьбы нашего народа за Родину.
И всё же после этого Василий Иванович написал песни к кинофильмам «Первая перчатка» 1946 года («Закаляйся», «На лодке» и «Во всём нужна сноровка») на музыку Василия Соловьёва-Седого и «Весна» 1947 года на музыку Исаака Дунаевского.
Попав в октябре 1948 года в больницу Лебедев-Кумач написал свои последние стихи:
Роберт Рождественский. За то, что не люблю рабов.
Комментировать
Все комментарии (8)
комментирует материал 21.10.2017 #
комментирует материал 21.10.2017 #
Ты ждешь его
теперь,
когда
Вернуть его назад нельзя.
Ты ждешь.
Приходят
поезда,
на грязных
спинах
принося
следы дорожных передряг,
следы стремительных
дождей.
И ты,
наверно, час подряд
толкаешься среди людей.
Зачем его здесь ищешь ты —
в густом водовороте слов,
кошелок,
ящиков,
узлов,
среди вокзальной
суеты,
среди приехавших
сюда счастливых,
плачущих навзрыд.
Ты ждешь.
Приходят поезда.
Гудя,
приходят поезда.
О нем
никто не говорит.
И вот уже не он,
а ты,
как будто глянув с
высоты,
все перебрав в
своей душе,
все принимая,
все терпя,
ждешь,
чтобы он простил тебя.
А может,
нет его уже.
Ты слишком поздно поняла,
как
он тебе необходим.
Ты поздно поняла,
что с ним
ты во сто крат сильней
была.
Такая тяжесть на плечах,
что сердце
сплющено в
груди.
Вокзал кричит,
дома кричат:
«Найди его!
Найди!
Найди!»
Нет тяжелее ничего,
но ты стерпи,
но ты снеси.
Найди его!
Найди его.
Прощенья у него
проси.
За то что не люблю рабов рождественский
Стихи внутри тебя ☼ запись закреплена
ЛЮБИТЬ УЧИТЕСЬ ЛЮДИ У СОБАК
Не предадут, не кинут, не подставят,
И за обиду вам не отомстят никак.
В беде не бросят, умирать вас не оставят.
Любить учитесь люди у собак!
Приходишь вечером домой,
Разбит, уставший и голодный.
Переступаешь свой порог,
Ногой нащупав пол холодный.
Нет настроения, нет сил,
Бросаешь сумки обреченно.
И вдруг, как вихрь, под ноги,
Ком несется и моргает сонно!
Два уголька горят от счастья
И хвост мелькает как стрела!
И забываешь про ненастье,
Про все заботы и дела!
Как хорошо., что есть на свете
Такие верные друзья,
Они наивные, как дети,
Их обижать никак нельзя!
Ведь им претят людские страсти-
Предательство и суета.
Им не нужна погоня к власти,
И жажда денег им чужда!
Независимо от роста,
От возраста и от пород.
Наверно, скажем очень просто,
Что это весь Собачий род!
И может, все же прав поэт?
Не верится, что это враки.
Чем ближе узнаешь людей,
Тем больше нравятся СОБАКИ!