левый консерватизм что это
Левый консерватизм сегодня:
О книге Александра Щипкова «Социал-традиция»
Причем в современном мире объем этого насилия резко возрос. Правящие элиты глобального общества во все большей степени занимают ультраправую позицию, что приводит к архаизации политики, экономики и социальной политики. Об этом свидетельствует то, что коллективный Запад, в особенности США, в своем стремлении к созданию и отстаиванию однополярного мира, сыграл едва ли не решающую роль в создании агрессивно-исламистских организаций, фактически поддержал неонацистов на Украине в 2014 г., замолчал кровавые события в Одессе и геноцид русского населения в Донбассе. В качестве показательного символа нацификации глобальной элиты А.В. Щипков рассматривает демонстративный отказ в ноябре 2016 г. США и Канады голосовать за резолюцию ООН о недопустимости героизации нацизма.
Одновременно с нарастанием нацификации глобальной элиты происходит сброс социальных обязательств. Показательны декларации о неизбежности отказа от модели государства всеобщего благосостояния, сложившегося во второй половине XX века, что уже сказывается на обеспечении социального страхования и медицинского обслуживания. Возникает ситуация, в которой уже в ближайшей перспективе социальные «низы» глобального Севера начнут расставаться со ставшим привычным комфортным образом жизни. Параллельно идет «мягкая» тотальная дехристианизация Запада, сопровождающаяся запретом публичной демонстрации религиозной идентичности для христиан, одобрением западными конфессиями однополых браков и абортов, разрушением нравственных норм.
Глобальный центр во все большей степени начинает решать свои проблемы за счет не западной периферии, интенсивно разрушая ее, что мы наблюдаем в последние четверть века. Происходит возврат к практике открытого, не затрудняющего себя поиском сколько-нибудь убедительных аргументов, колониализма. Элементы энтропии, гоббсовского состояния «войны против всех» постоянно нарастают.
Во всех этих процессах активную роль играет либерализм, который интерпретируется А.В. Щипковым как средство легитимации капиталистической миросистемы, зиждущейся на неоколониализме, легальном ограблении и навязывании ущербной идентичности мировой периферии странами экономического центра. А.В. Щипков исходит из того, что либерализм в новейшее время порождает так называемый дисциплинарный тип власти, вытесняя и поглощая конкурирующие идеологии (социалистическую и консервативную), и занимает место абсолютного идеологического гегемона, становится, по его словам, «господствующей идентичностью, так же, как коммунизм в пору своего расцвета», создает «особую ментальность и особый человеческий тип».
Неоколониализм в ситуации современного кризиса легко возрождает ультраправые идеи, вплоть до расистских и нацистских, что объясняется тем, что у либерализма и нацизма есть существенные точки соприкосновения – признание закона тотальной конкуренции или принципа естественного отбора, перенесенного из животного мира в человеческое общество.
Опираясь на цивилизационную теорию, в частности, исходя из взгляда на историю как равноправный диалог цивилизаций, А.В. Щипков подвергает убедительной критике либеральную теорию модернизации, в особенности так называемой «догоняющей модернизации», показывая, что она, вопреки декларируемым целям, призвана идеологически оправдать консервацию неравенства и неоколониальной отсталости мировых окраин. Более того, в пределах этой теории невозможно даже ставить вопрос об исторической и национальной субъектности, поскольку он табуирован в рамках секулярного либерального дискурса. Поскольку у страны или цивилизации, которая взялась играть по правилам, навязанным ей глобальными лидерами, нет никаких шансов их догнать, то необходимо сформулировать свои правила игры и навязать их остальным. Постоянное подражательство, пусть и добровольное, исключает реальную модернизацию. В этом несостоятельность и опасность западничества.
В русской «континентальной» цивилизации, являющейся наследником Византийской империи, традиционно господствовали общинный принцип, этатизм, централизация и солидарность, а в Новое время для нее характерно преобладание аграрного и промышленного секторов над финансово-банковским капиталом. В рамках этой цивилизационной модели нет разделения на колонизаторов и колонизируемых, новые территории с новыми подданными обладали зачастую значительной автономией, а то и привилегиями в сравнении с русскими. Поскольку Россия не участвовала в ограблении колоний, не имела контроля над морскими путями и наиболее выгодными рынками сбыта, в ней сложился мобилизационный тип государства, использующий протекционизм для защиты внутренних рынков. Помимо всего прочего, в России на протяжении веков возник и стал частью национального самосознания уникальный опыт социальной справедливости и солидарности, связанный с деятельностью церковных приходов, крестьянской общиной, земского самоуправления, артелей.
Соответственно, русская цивилизация имеет иной тип социальности, государственности, хозяйственной и религиозной этики. Попытки вестернизированной русской элиты, порывающей с православным и общинным сознанием, вписаться в систему глобальной зависимости неумолимо приводили к идейному «чужебесию» и к разрывам традиции в XVII в. (Смута, Раскол), в XVIII в. («Петровская революция», сопровождающаяся обращением крестьян в крепостных рабов и радикальным ужесточением крепостной экономики), 1917-м и 1991-м гг.
А.В. Щипков объясняет российский феномен «разрыва традиции» тем, что власть в периферийном государстве неизбежно авторитарно-революционная: «Она вынуждена охранять интересы глобальных стран-хозяев на «подконтрольной» территории, формировать у подданных ложное сознание, дробя и разрушая подлинную национальную идентичность». Отсюда – постоянно инициируемые властью «перестройки» и «революции сверху».
Сейчас мир переживает своего рода точку бифуркации, когда глобализация достигла своих пределов и начинается реакция на господствующий постсекулярный либерализм, формируется мощный запрос на идентичность и традицию. А.В. Щипков прогнозирует неизбежный слом существующей финансовой системы, основанной на ссудном проценте, конец экономической стабильности и гегемонии олигархата.
Выход из сложившейся ситуации автор книги видит в новом обращении к традиции, к новому интегральному традиционализму, предполагающему синтез социалистического и консервативного направлений мысли в современном обществе. При этом, с его точки зрения, возможно возникновение двух антагонистических версий интегрального традиционализма: с одной стороны, ультраправого неонацистского, фундаменталистского и неоязыческого традиционализма, который выступает ценностным ядром неолиберального проекта, «нового Средневековья» без христианства, с ницшеанским правом сильного, с сохранением и радикальным углублением социального неравенства в духе кастового строя, с другой – «левого» (автор не случайно часто берет это определение в кавычки) традиционализма, т. е. основанного на этической традиции христианской справедливости и солидаризме, на культурном, историческом суверенитете нации. Правому традиционализму необходимо противопоставить социальный традиционализм, в котором этика стоит на первом месте, а языческому праву сильного — традицию христианской справедливости.
При этом традицию А.В. Щипков трактует как особый механизм социальной преемственности и общественной солидарности. Традиция в такой интерпретации воспринимается не только как некий «архив» национально-культурных смыслов, но и как механизм наследования социальных достижений и этических норм, исключающий диктат «глобальных игроков» в обществе и их манипулятивные технологии. Соответственно, «в каждом историческом периоде необходимо находить явления, практики и институты, связывающие его с предыдущими, сколь бы «революционным» не считался новый социальный или политический проект». Кроме того, традиция обеспечивает «накопление идеалов». Тем самым, традиция предстает как базис для социальных новаций, когда они непременно учитывают традицию, соответствуют ей. Категорическим императивом социал-традиции является исключение, с одной стороны, принципов тотальной конкуренции, «естественного отбора» и «войны всех против всех», с другой – исключение большевистской репрессивности, инструментов тотального политического принуждения. На смену имитационной демократии, подвергшейся с разных сторон критике классиками консервативной мысли XIX-XX вв. и левыми теоретиками, должна прийти реальная демократия большинства. Следуя за М. Вебером, социально-этическое ядро русской традиции А.В. Щипков определяет следующим образом: «православная этика и дух солидаризма».
Принцип же справедливости трактуется автором как христианский и глубоко национальный. В церковной среде солидарность ассоциируется с «соборностью», взаимным доверием. Только благодаря «общему делу», сплачивающему народ, он превращается в политическую нацию. Консервативное понимание социальной справедливости исходит из христианского видения мира и, по сути, не имеет ничего общего с левацким пониманием справедливости, предполагающим ликвидацию частной собственности, государства, семьи, религии, стирание национальных отличий и пр.
Вместо принципа равенства автор выдвигает принцип солидарности на основе традиции, объединения народа вокруг тех ценностей, которые сплачивали его в успешные для него периоды истории. В духе Ломоносова и Солженицына одной из главных задач государственной политики провозглашается сбережение народа и его традиций. А.В. Щипков настаивает на том, что в «основе адекватной времени российской идеологии сегодня неизбежно лежит признание права русских (крупнейшей части российской общности) на ирреденту, на национальное воссоединение, аналогичное тому, которое совершили немцы на фоне крушения коммунизма, когда ГДР воссоединилась с остальной Германией. Это первый шаг в сторону укрепления национальной идентичности и традиции».
Подобного рода социальный консерватизм, или, если угодно, консервативный социализм, имеет мало что общего с марксистским социализмом, с «практикой коммунистического строительства», которая предполагала ликвидацию многих элементов русской традиции. Это обстоятельство исключило создание жизнеспособной и устойчивой модели общественного устройства. Советский режим до последнего не ставил своей целью восстановить связь с исторической традицией и порождал людей со «стертой идентичностью». Это предопределило его крушение в 1991 г.
В социал-консерватизме умеренно-эгалитаристская модель (без крупного капитала и олигархата) с социальными приоритетами в экономике и политике органично сочетается с доминированием в сфере нравственности и культуры христианских ценностей. Эта модель предполагает проведение такой государственной политики, которая создает и поддерживает более или менее эгалитарное общество, в котором нет, с одной стороны, нищих, с другой, миллиардеров. Подобное понимание социальной справедливости не предполагает отрицание принципа иерархии во имя всеобщего равенства, характерное для социалистической идеи.
Догматические последователи социалистических доктрин и политических практик, несомненно, расценят взгляды А.В. Щипкова как антисоциалистические. Однако столь же несомненно и то, что в его работе консервативные ценности зачастую обосновываются при помощи «антикапиталистических» аргументов, почерпнутых из современного левого идеологического дискурса интеллектуалов (в ней немало ссылок на работы И. Валлерстайна, Н. Хомского, М. Фуко и т.д.).
Представляется, что система аргументов А.В. Щипкова вполне соответствует логике, прежде всего, консервативного стиля мышления. Анализ современных течений российского консерватизма показывает, что, несмотря на то, что советский социалистический эксперимент, казалось бы, должен был полностью уничтожить саму возможность возникновения консервативной идеологии, все основные течения дореволюционного русского консерватизма возродились в новых исторических условиях и активно присутствуют в государственной, общественной и культурной жизни современной России. Среди них – церковный консерватизм, течения, опирающиеся на постулаты славянофильства, правоконсервативные течения, либеральные консерваторы, консервативные националисты. Появились течения, характерные для пореволюционной эмиграции: евразийство и различные модификации национал-большевизма.
Несомненно, современный русский консерватизм не может не учитывать уникальный и трагический опыт русской истории в XX веке, произошедшее после 1917 г. беспрецедентное «красное смещение» в политическом спектре. Россия пережила трагедию революций, эксперимент, направленный на создание гомогенного общества, его крах, фактический провал либеральных реформ, последовательное проведение которых неумолимо вело к тому, что страна утрачивала статус великой державы и превращалась в колониальную периферию глобализованного мира.
Современный русский консерватизм «обречен» на переосмысление принципа справедливости в духе христианской традиции и противостояние практикам глобализма. С нашей точки зрения, зарождающийся социал-консерватизм имеет шанс вытеснить или, по крайней мере, существенно потеснить те варианты левого консерватизма, которые по сути дела представляют собой различные модификации национал-большевизма, в которых единственной аутентичной традицией выступает советский опыт и, в особенности, сталинский и брежневский его периоды. С точки зрения значительной части национал-большевиков, последовательный «консерватор» должен быть марксистом. Социал-консерватизму есть что ответить на этот тезис с позиций традиционалистских, прежде всего, христианских ценностей.
Работа А.В. Щипкова – это не только прогноз того, каким будет идеологический дискурс в ближайшем будущем, но и констатация реально протекающих в недавнем прошлом и в настоящем процессов. Идейные поиски социального традиционализма можно усматривать в программах самых различных политических сил и мыслителей: русских солидаристов в эмиграции, трудах А.С. Панарина, социальном консерватизме Единой России и т.д. На практике, как представляется, идеи социал-традиционализма, с определенными оговорками, реализуются на Донбассе, охваченном пламенем ирреденты. Так, глава Донецкой народной республики не случайно в публичных выступлениях подчеркивает: «Наша война – за нашу Веру, за наш Язык, за нашу Родину». Одновременно предприятия, ранее принадлежавшие местным олигархам, переходят в республиканское внешнее управление.
При чтении работы неизбежно возникают вопросы: какие слои или институты могут воспринять идеи социал-консерватизма и попытаться реализовать их на практике? Какая часть интеллектуального слоя возьмется формировать социал-консервативную нормативность в обществе? Какая часть политического класса на практике может заменить модель монетарных приоритетов этическими, устранить партийность из политического механизма и возродить сословный принцип? А.В. Щипков констатирует, что подавляющее большинство людей в России симпатизирует идее «социального государства» и одновременно традиционным ценностям и формулирует ближайшую тактическую задачу – создать слой «органических интеллектуалов», который обеспечил бы теоретический потенциал социал-традиционного проекта.
Если давать итоговую оценку книге А.В. Щипкова в целом, то, несомненно, она представляет значимую веху в борьбе за Традицию. Это глубокое и цельное исследование, в котором одна из ключевых проблем человеческого бытия – проблема социальной справедливости, монополизированная в эпоху модерна левыми течениями, – оказалось удачно вписанной в общую логику современного русского консервативного проекта.
Михаил Хазин: Лево-консервативная идеология впервые с 1991 года выходит на мировой уровень
Какое-то время тому назад я выдвинул тезис о том, что координаты на политической плоскости образуются двумя осями: левое – правое направления (тут всё понятно) и либеральное – консервативное.
В моём понимании, первая ось горизонтальная (с нормальным распределением левого и правого), а вторая – вертикальная, причём консерватизм вверху, а либерализм – внизу. Что совершенно естественно, поскольку я сам консерватор, который к либеральным идеям (в политическом исполнении) отношусь крайне негативно.
Отметим, что к классическому либерализму в экономической политике это не относится, отдельные его элементы мне не только нравятся, я твёрдо убеждён, что отступление от них крайне опасно.
Но вот чем отличается консерватизм от либерализма нужно объяснить чуть-чуть более подробно. В современном обществе под этим подразумевается отношение к традиционным ценностям: если консерватизм их тщательно поддерживает (в том числе, в архаическом варианте «десяти заповедей» или «морального кодекса строителя коммунизма»), то либерализм с негодованием отвергает, делая ставку на «свободу», понимаемую как право любого индивида принимать собственную ценностную базу. Если только она не противоречит закону.
Типичный пример, это отношение либерального англо-саксонского общества к тем людям, которых их закон не защищает: индейцам, гражданам оккупированных стран, например, части России в 1918-19 годах, народов Ирака, Ливии или Афганистана и так далее. Так вот, если для нас эти люди такие же люди как мы (пусть и не такие образованные или успешные) и к ним в полной мере относится принцип «не убий», то для американских солдат и наёмников вопрос стоит иначе: их убийство ничем не отличается от убийства дикого енота, который влез в дом. То есть стоит только сказать, что тебе казалось, что он представляет некую угрозу, и вся ответственность исчезает.
Так вот, после 1991 года, идеология, которую насаждали в мире США и контролирующую их элиту «Западного» глобального проекта, была право-либеральная. Можно обсуждать, как она менялась с 1991 года по наше время, как зависела её интерпретация от страны, в которой она реализовалась (например, как жутко консервативная Япония защищала свои принципы), но общее её положение в правом нижнем квадранте на общеполитическом поле никаких сомнений не вызывает.
Такая ситуация связана с тем, что либерализм – это идеология финансистов, которые, используя, инструменты бреттон-вудской системы и «рейганомики» стали явно доминирующей группой и в мировой экономике, и в мировой элите. Собственно, после 1991 года ничего даже близко сравнимого с их мощью в мире не осталось. Ну а если немножко адаптировать известную шутку о том, что демократия – это власть демократов, то получится, что либерализм – это власть финансистов. Которые, как понятно, всегда против перераспределения богатств («за что боролись?») и всегда против консервативных ценностей («не давай в рост брату своему», где «брат» в христианской интерпретации – любой человек, поскольку «нет ни эллина, ни иудея…»), в частности, против семьи.
Всё бы хорошо, но есть одна тонкость: как бы ни вменялись либеральные ценности, как «единственно возможные», они всё равно воспринимались именно как ценности доминирующей элитной группы. И по мере того, как, из-за чисто объективных, экономических причин, у финансистов начали проявляться проблемы (они больше не могли теми инструментами, которые у них были, обеспечивать экономический рост), альтернативные элитные группы начали возвращаться к более привычным им ценностным моделям.
Если говорить о движении на политической плоскости, то оно должно было из правого нижнего квадранта происходить как вверх, то есть в сторону консерватизма, так и влево. И действительно, на последних президентских выборах в 2016 году в США проявились яркие политики как в лево-либеральном секторе (Берни Сандерс), так и в право-консервативном (собственно, победивший Дональд Трамп). Но еще тогда, в 2016 году, я говорил о том, что движение должно быть продолжено и что неминуемо на мировой политической сцене должны появиться лево-консервативные политики.
И вот, наконец, я читаю интервью Бэннона, главного стратега команды Трампа, который в нём себя проявил ярко выраженным левым консерватором. Да, разумеется, он не занимает никаких должностей, да, он может в своих личных взглядах и не совпадать с Трампом, но он уже не боится высказывать взгляды, которые идеологически противоположны взглядам право-либеральных финансистов. И мне кажется, что это принципиальный и очень важный момент. Если появление Трампа все проморгали и многие до сих пор не понимают его феномена (поскольку рассматривают его политику с точки зрения право-либеральной идеологии, а в ней она действительно смотрится абсолютно идиотической), то уж здесь-то нужно быть готовыми!
Фактически, если в 2016 году никто не верил, что монополия право-либеральной идеологии может быть повержена, то сегодня впервые с 1991 года на мировой уровень, выходит, идеология лево-консервативная, которая на государственном уровне была последний раз в СССР. И это довольно важный момент, на который, безусловно, нужно обратить особое внимание.
«Камень. Как надо понимать термин «левый консерватизм»», Александр Щипков, «РЕЛИГИЯ и СМИ»
11.06.2013 08:44:14
Иногда можно услышать, например, что в идее социал-консерватизма или консервативного социализма нет ничего нового. Мол, это уже было в начале 90-х. Тогда бывшие коммунистические аппаратчики пошли на временный союз с патриотами-почвенниками, не желая отдавать власть новой, либеральной номенклатуре, которая поменяла прежние красные значки на трехцветные.
Однако, эти кухонные разборки в рядах старой власти не имеют к левоконсервативному консенсусу никакого отношения.
И коммунисты, и либералы, и казенные патриоты представляют собой три формы или три части одного и того же. Это идеологические отряды той власти, которая в течение последних веков управляла Россией как внутренней колонией и использовала любые средства для подавления национальной традиции. По существу события 1993 года, когда эти отряды вдруг столкнулись, были просто междоусобной войной за раздел бывшего советского наследства.
Отчетливо понять это в те годы помешал политический контекст, в котором происходила схватка. Население России было настолько разгневано и напугано гайдаровским экономическим курсом и чубайсовской приватизацией, что было готово броситься в объятия любому, даже корыстному заступнику. В этом смысле коммуно-патриотический лагерь и Верховный совет имели в тот момент больше легитимности, чем ельцинский режим. Но лишь в силу внешних обстоятельств. По существу – повторим – это была схватка двух разных отрядов российско-советской «партии власти».
Конечно, среди коммунистов сегодня есть немало тех, кто пытается говорить от имени традиции и даже заходит в храм поставить свечку. Но это не должно вводить в заблуждение. И дело не только в тяжком «историческом наследии». Консерваторы коммунистического толка интеллектуально наследуют доктрине исторического нигилизма – традиции отказа от традиции. Реконструкции в их понимании подлежит не традиция, а исторически локальный проект советского социального государства. Что далеко не одно и то же.
А вот как выглядит ситуация с пресловутой «державностью», «имперством» и «охранительством». Среди российских политических течений преобладает полярное отношение к государству и так называемой имперской идее. Либо как к безусловной ценности (патриоты), либо как к абсолютному злу (либералы). И то и другое есть политический фетишизм. Империя – всего лишь форма государства, а не абсолютная ценность или антиценность. Её, как всякий инструмент, можно использовать во зло и во благо. Благо – это сбережение народа и его традиций. Любая форма государственности, будь то республика или монархия, империя или конфедерация, демократия или какое-нибудь унитарное правление – могут оцениваться лишь с точки зрения того, насколько успешно они решают эту задачу. С грустью приходится констатировать, что ни российская империя, ни империя советская, ни постсоветский либеральный авторитаризм с этой задачей не справились. Причем тенденция шла по нисходящей. Романовское российское государство было своеобразной колониальной империей, которая одновременно имела вассалов и сама была вассалом западно-европейских элит, то есть играла крайне невыгодную роль регионального управляющего. Невыгодную, поскольку такой управляющий получает все шишки, предназначенные метрополии, хотя объектом угнетения в «периферийной империи» является, прежде всего, коренное население, не получающее от двойственного псевдоимперского положения своей страны никаких выгод.
Любопытно рассмотреть левый консерватизм в привычной для русской интеллигенции плоскости «западники – почвенники», хотя сама эта антитеза – одно из самых больших недоразумений русской истории. Но и сегодня есть немало желающих порассуждать о перспективах европейского выбора России.
Постановка вопроса в корне неверна.
Европейский выбор Россия совершила давно – в тот момент, когда была крещена. Сделал этот выбор не Петр Первый, как утверждает школьная премудрость, а князь Владимир и его яркий последователь, Иван III (Великий). Именно христианство является базисом европейской цивилизации. Российское секулярное государство в лице западников и имперской бюрократии отнюдь не способствовало продвижению России по европейскому пути, то есть по пути национально-религиозного самоопределения.
Отождествление понятий «европеизм» и «западничество» является серьезным недоразумением. В странах остальной Европы по сути не было своих «западников», хотя наверное существовали франкоманы в Англии и англоманы во Франции и Германии. Западничество – нонсенс для европейца. Как и производное от него почвенничество. Российская ситуация в этом смысле парадоксальна. «Западничество» является по сути формой колониально-провинциального сознания.
Интересно, что подлинными европейцами в России были как раз те, кто отстаивал её национально-религиозное самоопределение. Это славянофилы и некоторые религиозные консерваторы (включая староверов). К сожалению, позиция этих слоев, стараниями власти и ее карманных либералов, не стала общественно значимой в критический для нации момент.
Но всегда есть возможность исправить ошибки прошлого.
Левоконсервативный путь – это работа над ошибками в национально-историческом масштабе.
Ценности левого консерватизма – это Справедливость и Традиция. Справедливость – не всегда абсолютное равенство. Хотя эксплуатацию народа его мнимой «элитой», то есть самоколонизацию страны (по выражению историка Сергея Соловьева) справедливость отрицает. В справедливой стране не может быть бедняков и миллиардеров. А вот граждане с обычным достатком и более обеспеченные вполне могут уживаться. Также необходим строгий приоритет интересов внутреннего, национального рынка над глобальным – включая и рынок культуры, и общественную нравственность. Невозможны такие явления как ювенальная юстиция, однополые браки или платное образование.
Для всего этого необходим общественный контроль за экономикой в целом, что отнюдь не исключает частной собственности. Роль политического регулятора и арбитра берет на себя государство, которое для этого, безусловно, должно быть нравственным. А роль морального арбитра – блюстительный орган.
Вопрос о традиции выглядит еще более сложным. Проблема России в том, что ее история – это регулярный разрыв с собственной традицией. Традиция отказа от традиции. Этот ультрареволюционный курс проводился властью на протяжении целых веков, хотя и имел порой разную расцветку, но преимущественно – либерально-авторитарно-бюрократическую. Напомним, что главным выгодополучателем от дешевого крепостного труда и вывоза зерна была именно либерально-державная власть. Усиление антикрестьянского курса, подавление национальной культуры и религии (церковный Раскол, проведенный сверху, а не снизу), постоянные дворцовые перевороты (от Меньшикова с его гвардейцами до событий начала 1990-х) – все это на совести российской власти.
Не случайно русский церковный Раскол привел в итоге к революции. Не зря А.С. Пушкин сказал кому-то из великих князей: «Все вы, Романовы, революционеры». А Максимилиан Волошин в кровавые 1920-е написал о Петре I: «земли российской первый большевик».
«Революция сверху» и «просвещение сверху» оборачивались в России диктатурой. Большевики не стали исключением. Использовав на первом этапе революции крестьянские оппозиционные настроения, возникшие из-за нерешенного земельного вопроса (не давали землю в личное пользование) и тягот ненужной народу войны, они затем расправились с крестьянским сословием. Под видом коллективизации вновь проводился антикрестьянский, антинародный, антиобщинный курс. В 30-е крестьян бросили в топку «исторических перемен», также как в 90-е бросили туда пролетариат и интеллигенцию. Крестьянство было уничтожено как класс вместе с его общинным самосознанием.
Правящий класс не раз и не два в истории России запускал сценарий прерывания традиции. При этом историческая ситуация искусственно возвращалась на предыдущий «уровень», как в подростковой компьютерной игре. Так было во время Смуты, церковной реформы (Раскол сверху), в начале XVIII века (светский раскол), в 1917-м, 1991-м. Всякий раз мы видим ужесточение условий договора власти и общества. Каждый новый исторический отрезок – это игра на понижение.
Но основа традиции не может быть уничтожена до конца. Это – генетическая память народа. В чем же она заключается?
Американский и западно-европейский социум имеет вполне конкретный ценностный базис – протестантскую этику. Русский базис заметно отличается от него. У нас это этика солидаризма, в своих основах восходящая к православию и крестьянской общине. По аналогии с известной формулой Макса Вебера, социальная модель русской нации – это «православная этика и дух солидаризма». Данная модель, безусловно, восходит к православному принципу «коллективного спасения», заметно отличающемуся от протестантской идеи «избранности» и индивидуального спасения «только верой» (sola fidem), сформулированной еще во времена Лютера. В сущности коллективное спасение – это и есть прототип нынешних представлений о справедливости.
Формулирование левоконсервативной идеи возможно на основе социально-этической формулы «православная этика и дух солидаризма».
Отметим еще один момент, важный не столько идеологически, сколько психологически. Если принять за аксиому, что консерватизм рождается как реакция на некую историческую утрату, то российский консерватизм, разумеется, возник как реакция на уничтожение и распад советской империи. Но реакция – еще не значит ностальгия, а ностальгия – не значит идеализация.
Я сейчас оставляю в стороне вопрос о ценностях и антиценностях советского периода. Не только потому, что это предмет другой статьи. Сама исходная установка неверна. Если тяга к традиции приобретает форму ностальгии и переживания утраты – неважно, советской или дореволюционной, то вместо консервативной real politik мы будем иметь компенсаторный механизм коллективной психики. А он заводит в тупик. Так, в 1990-е «психологическая» мотивация патриотизма привела к тому, что общество не смогло мобилизовать силы и сбросить путы новой диктатуры.
В Германии 1930-х уязвленность национального чувства – сама по себе понятная, – оказавшись в центре немецкой идеологии, привела к отходу от линии «консервативной революции» в сторону нацистской доктрины, столь же преступной, сколь и нежизнеспособной.
Тем не менее, зёрна традиции нужно уметь различать даже в самые губительные для народа периоды. Разглядеть и извлечь из кучи шлака всё хоть сколько-нибудь работающее и полезное. Выплескивать с водой ребенка – один из методов наших оппонентов. Мы не должны им этого позволить.
Если говорить о советском периоде, то мы, бесспорно, отвергаем корпоративизм советской партийной касты и ее наследников. В то же время мы готовы защищать коммунальные ценности и навыки простых советских людей, познавших ценности социального государства. Презрительное именование их «совками», недочеловеками, превращение в человеческий мусор новой властью – омерзительно.
Сегодня пришло время собирать камни: надо дать дорогу естественному соединению двух нравственных начал – справедливости и уважения к традиции.
Левый консерватизм – это, во-первых, подлинная левая идея, не большевистская и не номенклатурно-коммунистическая. И, во-вторых, это подлинный консерватизм, не имеющий ничего общего ни с державно-патриотическим камуфляжем, который сегодня «крышует» либеральный курс, ни с антикварным монархизмом.
Искусственность разделения консерватизма и левой идеи настолько очевидна, что ангажированным социологам приходится тратить массу усилий, решая одну-единственную сверхзадачу: как не дать расцепить в сознании обывателя «коммунизм» и «социализм», слитые в единое целое советским и постсоветским агитпропом. Ведь как только понятие «социализм» окажется на свободе, оно тут же начнёт дрейф в поле консервативной идеологии.
Мы уже наблюдаем подвижки в риторике некоторых левых партий, обращающихся к ценностям традиции, в том числе религиозным и семейным. Некоторые партийные вожди научились произносить слово «нация» наряду со словом «народ». В то же время в определенной части консервативного лагеря появляется интерес к «левой» политике. Слова о социальной справедливости все чаще звучат из уст представителей Церкви.
Остаётся задуматься над тем, кто препятствует лево-консервативному консенсусу в обществе.
В Германии 1930-х это были нацисты. В России начала ХХ века – большевики. Сегодня это либералы и коммунисты-ортодоксы. В некоторых ситуациях они на удивление легко находят общий язык.
Ещё недавно социальные и консервативные ценности находились на маргинальном положении. Но в ближайшие годы они неизбежно выйдут на политическую сцену. Просто потому, что их соединение естественно для России, а остальные идеологии себя исчерпали в ходе постсоветского политического спектакля.
Все произойдет в точности по Писанию: камень, отвергнутый строителями да ляжет во главу угла.